Под занавес, это было уже в 1990 году, я по­пытался заинтересовать М. Горбачева еще одним экономическим проектом. Трескотни вокруг необ­ходимости возрождения села, составления нацио­нальных программ модернизации сельскохозяй­ственного производства и социального обустрой­ства деревни было хоть отбавляй. Не без участия будущего отца перестройки, он курировал в По­литбюро сельское хозяйство, придумали к середи­не восьмидесятых годов еще одну бюрократиче­скую надстройку — Агропром. Про него ходил анекдот: сотрудник КГБ спрашивает своего колле­гу из ЦРУ: «Ну, если строго между нами, Черно­быль устроили вы?» — «Как на духу, — отвечает американец, — к Чернобылю мы не причастны, вот Агропром — это наша затея».

Смысл моей инициативы заключался в том, что­бы разом и навсегда покончить с мошенничеством: одна рука давала селу кредиты, субсидии, повыша­ла закупочные расценки на его продукцию, а дру­гая через неэквивалентный обмен на промышлен­ные изделия забирала данайские дары, да к тому же с ростовщическими процентами. После появления Агропрома ножницы в ценах на сельхозпродукцию и продукцию для села стали расходиться все даль­ше и быстрее.

Ситуацию могла, как мне представлялось, по­править передача в собственность колхозов и совхозов индустрии, специализированной на из­готовлении сельскохозяйственных механизмов. Минуя Министерство сельского хозяйства, Агропром и все прочие конторы, сидевшие на шее крестьянина, колхозы и совхозы не «получали» бы в «плановом порядке» и с оплатой по произ­вольному прейскуранту то, что им нужно или совсем не нужно было, и, разумеется, сами опре­деляли бы, когда и что денационализирован­ные заводы должны были бы изготовить, не на­кручивая на себестоимость несуразные сверхпри­были.

Таким образом, в отраслях, связанных с сельс­ким хозяйством, ослаблялась бы удавка государ­ственного монополизма. Открывался бы зеленый свет «кооперативам кооперативов», в которых все их участники были бы материально заинтересова­ны не в отчетах об ударных севах и жатвах, а в увеличении объемов конечного продукта, доводи­мого до потребителя.

В перерыве между заседаниями XXVIII съезда КПСС докладываю М. Горбачеву «горящий» воп­рос Международного отдела ЦК. «После, — от­резал генсек, хотя решение напрашивалось само собой. — У меня другие заботы». М. Горбачев был явно не в своей тарелке из-за намерения делега­тов с мест устроить бучу с московскими «бонза­ми» и «аппаратчиками».

Есть соображение, продолжил я, которое может найти отклик, особенно у делегатов-аграрников. Излагаю М. Горбачеву самую суть. Он жестом по­казывает — «да оставьте меня в покое».

Не получилось прямиком, попробуем в обход. Будучи в Могилеве, предлагаю руководителям Бе­лоруссии взвесить, не окажется ли моя идея выгод­ной крестьянству в их регионе. Внешне белорусы восприняли мои доводы с интересом, обещали дос­конально просчитать. Возможно, из вежливости.

Вскоре небосклон заволокло тучами. Система трещала по швам. Каждая из республик «гребла под себя». Нашел подражателей пример российс­ких раскольников, обособивших в июле 1990 года кредитно-финансовую систему РСФСР. Говорить об единой, интегрированной советской экономи­ке с этого времени можно было лишь с большой натяжкой.

Правительство СССР подготовило проект ука за, приостанавливавшего действие постановлений российского Верховного Совета, противоречивших союзной конституции. М. Горбачев, однако, про­тянул неделю-другую и затем отказался его под­писать. «Нужна совместная созидательная работа, не нужна нам сейчас конфронтация» — так моти­вировал он свою позицию [9] .

Отдавал ли президент себе отчет в последствиях? Или затмение зашло так далеко, что замолк даже инстинкт самосохранения? В любом случае един­ственно экономической некомпетентностью несу­разное поведение М. Горбачева объяснить нельзя, хотя я не спешу согласиться с теми, кто обвиняет его в государственной измене, якобы принявшей четкие контуры именно в то время, или, помягче, в преступной халатности и безответственности, за­программировавших катастрофу [10] .

Перестройке было отпущено на все про все шесть лет десять месяцев. Значит, XIX партконфе­ренция пришлась как раз на середину заключи­тельной главы в летописи Советского Союза. Это если брать временной разрез. При оценке ее роли, по существу, не будет сгущением тонов констата­ция: конференция знаменовала собой рубеж, пе­реломный не только для партии, но для советско­го общества, в целом для страны.

«Вся власть Советам!» На первый взгляд прямая демократия отвоевывала позиции, сданные в ли­хую годину военному коммунизму. Но если дело вели лишь к восстановлению оригинала, то отче­го сначала А. Яковлев, потом М. Горбачев и, на­конец, конференция толковали об изменении по­литической системы? Вопрос есть, и он мною в свое время задавался. В ответ А. Яковлев пустил­ся в пространные рассуждения, из коих было ясно, что ничего не ясно.

Будь иначе, изъятие из Конституции СССР ста­тей, противоречащих идее полновластия Советов, являлось бы самим собою разумеющимся. Одна­ко генеральный настоял на решении пленума ЦК, которое обязывало нас противиться на съезде на­родных депутатов поправкам к Основному закону, урезавшим статус КПСС как единственной «на­правляющей» и «руководящей» силы в обществе. Только двое участников пленума — А. Вольский и я — голосовали по совести, а не по предпи­санию.

М. Горбачев и ближайшие к нему партийные бояре на что-то нацелились. Остальным, не по­священным в самые сокровенные тайны, остава­лось строить догадки. Нет, изменение политиче­ской системы не было тождественно переходу власти от партии к Советам. Гласность и плюра­лизм мнений в прессе предвещали многопартий­ность, экстрагирование идеологического моно­полизма. Это понимали люди и без семи пядей во лбу. Отмену цензуры с некоторыми натяжками можно было бы квалифицировать как возвраще­ние в первые месяцы после Октября 1917 года. Но опять-таки не как смену «системы».

«Вся власть Советам!» Снизу доверху? Или там, на самой верхотуре, собрались этаблировать нечто, на российской почве не опробованное? Почему М. Горбачев и А. Яковлев так тщательно избегали го­ворить о вступлении в решающий этап десталини­зации и аттестовать режим, навязанный диктатором стране, как он того заслужил? И вообще, что дол­жен был означать интерес, с некоторых пор про­являвшийся к избирательным системам и государ­ственному устройству за кордоном, в особенности во Франции и США?