Шрифт:
Женщина чуть-чуть смаковала певучие строки — так посасывают вкусную конфету.
Ее скулы, кончик носа и пальцы розовели, как у вышедшей из студеной воды, поэтому она показалась Кунгурцеву прохладной и чистой.
Гонишь воду ледяную, Раздвигаешь берега… Я люблю тебя такую, Лебедь — белая река.Ее явно переполняла тихая, светлая радость. Наверное, женщина с удовольствием ощущает свою телесную и душевную чистоту. Наверное, все в ее жизни разумно, честно и прилично. Она довольна собой, жизнью. И от этого ей легко и счастливо.
«Вечно ты со своей фантазией!» — одернул себя Кунгурцев и посмотрел на стремительную белую реку, носящую такое странное и прекрасное название. Потом снова взглянул на женщину. Она прищурила серые глаза, точно глядела на него издали, глядела приветливо и вместе с тем не подпуская к себе. Кунгурцеву даже почудились смутные слова, что-то вроде: «Ради бога, не приближайтесь! Вам хорошо и мне хорошо, так не будем мешать друг другу».
Паром был уже на середине реки. Дождик все сыпался, рябил воду.
— На Алтае много интересных названий, — сказала женщина. — Например, в Бию впадает речка Кебезень, что значит: «Здравствуй, лодка!»
— Чудеса, — пробормотал Кунгурцев.
— Почему она так названа? Может быть, потому, что редкие здесь лодки выносятся из-за мыса так внезапно, что невольно воскликнешь: «Здравствуй, лодка!»
Женщина говорила, как учительница на уроке, без запинки, будто растолковывая и приглашая ученика оценить поэзию этого названия.
— Есть еще речка Кыс-Моин — девичья шея, — все смаковала она диковинные названия и старалась вложить их в память слушателя.
— Чудеса! — опять удивился Кунгурцев и улыбнулся ей, мысленно сказал: «Здравствуй, лодка!»
А ее глаза сильнее прищурились, словно бы женщина отошла от него еще дальше.
— Вы знаете язык горноалтайцев? — спросил он.
— Да. Я родилась и выросла возле Чуйского тракта.
— А сейчас где живете? — как-то очень дружески спросил он.
Женщина нехотя назвала город.
— Так мы же земляки! — вырвалось у него. — А где вы работаете?
— Ай-я-яй, — женщина насмешливо покачала головой. — Любопытство хоть и не порок, но…
— Извините, — горячо и простодушно попросил он. — А я работаю в филармонии. Пианист. Григорий Кунгурцев.
Женщина улыбнулась, почувствовав искренность и непосредственность этого легкого в движениях, с молодой и ладной фигурой спутника.
Паром сильно осел, когда автобус переползал с него на доски причала…
Остановились в селе Турочак, заправиться горючим. Шофер отпустил пассажиров на час.
Здесь припекало солнце. Кунгурцев и женщина в штормовке пошли на берег Бии. По пути им попался киоск. Квас был такой ядреный и холодный, что женщина выпила два стакана и даже наполнила им белую пластмассовую фляжку…
Кунгурцева кто-то потянул за рукав. Он оглянулся. Перед ним стояла девочка лет пяти-шести в замызганном платьишке. Ее смышленые черные глаза таили страх и недоверие. Кунгурцев опустился перед ней на корточки, спросил:
— Тебе чего?
— Рубиль, — тихо сказала девочка.
— Чего «рубиль?»
— Дай рубиль. — И она ковшичком протянула чумазую ладошку.
Кунгурцев взволновался:
— А ты кто? У тебя мама, папа есть?
— Дай рубиль, — прошептала девочка.
Кунгурцев поднялся, растерянно огляделся, ища у людей объяснения. Несколько человек пили квас возле киоска.
— А зачем тебе рубль? Ты есть хочешь? — встревоженно спросил Кунгурцев, кладя руку на горячую от солнца голову девочки. Она отшатнулась.
— Заставляют ее побираться, — густым голосом проговорила высокая старуха, опиравшаяся на посох. — Это Бородулихи дочка, Манюша.
— Кто же заставляет? — изумился Кунгурцев и обернулся к девочке, но ее уже не было — куда-то шмыгнула мышонком.
— Мать, кто же еще… — сказала старуха. — Пропьется и гонит Манюшку выклянчивать на похмелку. День и ночь изба ходуном ходит. Пьянки! Сползается к ним всякая шваль… А дитя… всякие пакости на ее глазах вытворяются!