Медленно обходя груды бревен, скреб шершавую щеку. От бревен пахло смолой. Семен понюхал руки — они тоже пахли смолой.

…Дня через три Лоскутов с Клашей вышли на работу. Начальник дал им комнату, и Клаша перевезла из деревни вещи. Вечером она стояла у ворот подбоченясь, насмешливо щурясь на женщин, словно вызывая их на скандал.

Лоскутов зашел в общежитие взять чемодан. Увидев, что все его имущество вместе с кроватью — в сенях, остановился на пороге комнаты:

— У кого это руки чесались? Таких вояк можно быстро к ногтю… — Он погладил суконку-бородку.

Семен лежал на кровати, заложив руки под голову, опустив обутые ноги на пол. Ягодко сидел с намыленным лицом — брился. Арсалан стоял на табуретке, исправляя репродуктор.

— Это тебя, гнида, к ногтю надо, — ощерился он и присел, точно готовясь прыгнуть на грудь Лоскутова. — Раз — и готово! — Арсалан прижал ноготь к ногтю.

Лоскутов сжал зубы, двинулся в комнату:

— Ты что это из себя строишь?

Семен неторопливо поднялся с кровати, под ним жалобно крякнула новая, совсем еще не расшатанная половица. Лоскутов глянул в его лицо, круто повернулся, сгреб вещи и уже в открытое окно крикнул:

— Мое вам!

Арсалан наотрез отказался работать с ним в паре. Мастер просил, требовал, приказывал — Арсалан гневно твердил одно и то же:

— Паршивая овца! Нож я на него точу! Э, паршивая овца!

Семен эти дни в клубе не появлялся, в волейбол и в бильярд не играл, до темноты бродил по тайге или сидел один на берегу ручья и слушал, как он прерывисто булькал, точно вода лилась из бутылки.

…Недели через две все женщины в Синем Колодце всплеснули руками: Лоскутов бросил Клашу.

Смеркалось, когда Лоскутов вышел из новой квартиры с чемоданом. Он шел вразвалку, ноги — колесом. В прежнюю комнату не решился идти и заглянул в соседнюю.

— Примите, братцы, в свой табор закоренелого холостяка! — наигранно весело крикнул он.

— Разошелся? — удивленно спросил Сарафанников, лохматый, в одних трусах, — он только что вымылся в ручье, и тело еще было красным от жесткого полотенца.

— Да, не столковались по ряду вопросов, — щегольнул Лоскутов фразой, подхваченной на собрании. — Еще не родился на свет человек, который бы командовал мною.

— Значит, наскочила коса на камень. Характерами не сошлись? — Сарафанников глядел в потолок.

— Выходит, так.

— Места у нас нет, — мрачно буркнул с кровати шофер лесовоза и отвернулся.

— Вон какая резолюция, — недобро засмеялся Лоскутов.

— Да, — посочувствовал Сарафанников. — Всей бы душой рады такому человеку, но…

— Ну что же, на «нет» и суда нет. Вопрос ясен.

— Чем богаты, тем и рады, — вежливо извинился Сарафанников.

В другой комнате Лоскутова встретили еще хуже.

— Черт с вами, кланяться в ноги не буду! Подумаешь, прынцип какой-то еще из себя строят! — взбесился он и вышел на улицу.

Тут Лоскутов на свою беду столкнулся с Полиной и попросился переночевать. А уже через минуту народ собирался на ее крик:

— Глазищи твои бессовестные! Когда ты влез между Семеном и Клашкой, мы молчали. Мы изо рта пар не выпускали. Думали, ты решил жить с Клавдей по-людски. А теперь вон как повернулось дело! Чего ты рожу-то свою воротишь? Боишься в глаза людям смотреть?

Горластая Полина яростно махала руками, платок сполз на плечи. Женщины окружили Лоскутова, а он растерянно топтался, не зная, как улизнуть.

— Тю, что вы, сдурели? Чего глотки дерете на всю глухомань? Что это за постановка вопроса — совать нос в семейные дела?

— Ишь ты, волчьи глаза морозу не боятся!

— Проходимец ты!

— Да чего мужики-то смотрят! Дать ему по шее, чтобы комом летел аж до самой тещи!

— А там еще теща добавит, чтобы прямым сообщением вылетел за Байкал!

Ребята из общежития стояли в сторонке, и Арсалан счастливым голосом приговаривал, приседая и хлопая по коленям:

— Ай, хорошо критикуют! Лучше всякого собрания! Прижали хвост!

— Попрошу не преграждать путь. Разговор исчерпан. Больно зубастые стали, — огрызнулся Лоскутов, пробрался через толпу и решительно зашагал в лес.

— Эй, медведь, однако, задерет! — пронзительно крикнул Арсалан и, вложив два пальца в рот, переливчато засвистел.

— Нищему пожар не страшен. Надел суму — перешел в другую деревню, — проговорил старик Лапшов. Он возвращался с охоты: на плече висело ружье, на поясе — утка.