– Уж коли речь идёт о священных предметах для церквей Византии, позволь послать искусного, предприимчивого, не лишённого воображения человека в Иудею и Иерусалим. При известной ловкости и старании там найдётся не одна достойная столицы Восточной империи реликвия.

Константин кивнул, соглашаясь, улыбнулся и позвонил в колокольчик.

– Ты прав, епископ. А теперь - иди. Мне надо подумать.

О, терпеливый читатель! Нам с тобой пока рано думать о вечности. Оглянемся назад и окунёмся в прошлое. Быть может, уже этой ночью всадники в остроконечных шапках со свистом и криками сожгут жалкую лачугу бедного ассирийца или каппадокийца, жён их распнут на узких лавках и изнасилуют, а детей уведут с собой, чтобы воспитать из них новых воинов для новых набегов в будущем. Без содрогания и тоски о предстоящем времени без нас заглянем пока за стены Большого императорского дворца Константина. Не правда ли, это занятие более интересное, чем думать о будущей пустоте и ночи? Но… как странно! Всё знакомо и близко. Новообращённый христианин идёт с мечом на брата язычника. Сын, которого ещё совсем недавно отец целовал в розовые, пахнувшие молоком матери ладошки, составляет заговор против человека, семя которого подарило жестокому юноше жизнь. Время и жажда власти разрушают родственные связи, кровотоки, привязанность к близким, силу клеевых растворов, удерживающих камни фундаментов нравственных отношений и устои традиций. Иногда достаточно только звуков трубы, чтобы мощные стены дали трещину, зашатались и рухнули, погребая под своими обломками: династии и народы, города и храмы, реликвии и древнюю мудрость богов.

Вот и сейчас время глазами Флавия Валерия Аврелия Константина - Императора Восточной и Западной Римской империй - смотрело на Криспа, узника, прикованного цепями к стене в подвалах императорского дворца на холмах Византия. Допрос вёл лично император. В пыточной камере, кроме отца и сына, никого не было. Официальное обвинение было предъявлено Криспу на основании жалобы жены Константина Фаусты о попытке её изнасилования собственным чадом.

Но разговор без свидетелей шёл совершенно о другом.

– Где святыня, принадлежащая Империи?
– голос императора срывался от гнева.

Упрямые глаза сына натолкнулись на суровый взгляд отца. После тяжёлого и долгого молчания прозвучал ответ.

– Она теперь моя. Я прочёл все свитки и собранные тобой доказательства о происхождении наконечника и его магической силе. Смирись, отец, отныне я его хозяин - и с этим ты ничего не поделаешь.

Крисп был так же необуздан в своих поступках, как его мать. Не было ещё такого желания, осуществления которого он не добился бы правдами или неправдами.

– Почему оно должно принадлежать только тебе и приносить к твоим ногам славу, новые земли, золото и женщин?
– Крисп торопился и задыхался от возможности наконец-то высказать наболевшее своему царственному обвинителю.
– Я тоже хочу строить города и храмы, покорять народы, иметь в наложницах знатных патрицианок и распутных жён царей-варваров. Я тоже хочу называться Великим, возводить высокие резные каменные арки и проходить под ними с триумфом в Риме, Никомедии, Аквилее, Александрии.

Крисп заговорил быстрее, срываясь на крик:

– Я бы убил тебя, отравил бы, подсыпав яд в вино. Но только - зачем?.. Ведь копьё теперь моё, и ты ничего мне не сделаешь. Покровительство богов на моей стороне.

– Где оно?
– угрожающе, еле сдерживаясь, спросил Константин.

Крисп вместо ответа сплюнул отцу под ноги. Император с жалостью и гневом смотрел на сына.

– Ты жалок, мой мальчик... и глуп. Эта реликвия принадлежит Новому Риму - и никому больше. Она предназначена только для обретения славы и процветания Империи. Мне самому лично не нужно ничего. Утратив реликвию, мы утратим всё, чего добились за последнее время. Не в одной магии и молитвах здесь дело. Нельзя утратить силу духа и веру в достижение своих целей. Эта вещь создана не для крови, а для испытаний на мужество и твёрдость. Кто или что теперь укрепит меня и идущих вслед за мной? Враги Рима только и ждут нашей слабости, чтобы отомстить за века унижений и позора.

Крисп в душевном порыве до предела натянул цепи, которыми он был прикован к стене, и, не опуская глаз, тихо проговорил:

– Жалок ты, мой император. Не говори о слабости Рима. Со мной он будет ещё сильнее и могущественней. Посмотри на себя. Христиане, арабы, персы уже верёвки из тебя вьют. Не видать тебе больше копья! Оно – моё.

Звонкая пощёчина прервала словесный поток Криспа. Его голова дёрнулась в сторону. На щеке показалась кровь от пореза массивным перстнем Константина.

Проведённые обыски в комнатах Криспа, его любовниц, друзей и знакомых ничего не дали. Обыскивали каждого, выходящего за стены города. В большие корзины высыпали вещи из заплечных мешков путников. Горожанам оставляли только кошельки. Что искали - никто не знал. Но всё отобранное свозили в императорский дворец. Город глухо роптал, несмотря на ежедневные зрелища, скачки, состязания певцов и танцоров, раздачу хлеба. Но, по доносам шпионов, реликвия империи всё ещё находилась внутри страны. Один из рабов, прислуживающих в покоях Криспа, подслушал, как сын императора договаривался с неизвестным монахом о каком-то тайнике за стенами города. Но обыскать все здания, хранилища воды, усыпальницы, акведуки, церкви и храмы в окрестностях Царьграда не представлялось возможным. Признание христианства главенствующей религией на землях Византии и объявленная только что Константином свобода вероисповеданий не предполагали явного насилия, произвола мастеров сыска, описания имущества общин язычников и последователей Христа. Император не мог испытывать на прочность только что возведённый фундамент веры, на котором крепла империя. Он опасался новых бунтов и восстания черни.

Спустя неделю Крисп без лишней огласки был казнён. Его просто задушили в камере. Ещё через месяц жена Константина Фауста была найдена запертой в бане, где она задохнулась от жара. Константин хорошо помнил слова своего предка: «Жена Цезаря должна быть вне подозрений».

В старом, потрёпанном горячими ветрами и песком бедуинском шатре, поджав под себя скрещённые ноги, сидел человек лет пятидесяти пяти-шестидесяти. Смуглое лицо было изрезано глубокими морщинами, как будто кто-то острым кончиком кинжала водил по выдубленной солнцем коже. Таких линий было особенно много на высоком лбу, наполовину спрятанном под зелёным, умело свёрнутым ихрамом [42] . На низкой подставке в виде походного стола лежали толстые свитки бумажных полотен, заполненных куфической восточной вязью. Двое молодых людей в одинаковых халатах, высунув языки, то склонялись к подставке, то внимательно слушали своего учителя. Было видно, что над своим почерком они долго и упорно трудились. Продолговатые, овально правильной формы буквы и длинные горизонтальные линии придавали каллиграфическому письму особую значимость и витиеватость. Строки были идеально ровные, выполненные в смешанной технике стилей «дивани» и «наста лик» [43] . Под левой рукой учителя лежала только что законченная писцами страница, которую он внимательно рассматривал. Бумага казалась ему белой, как первый хлопок, собранный в долинах Семиречья, а текст писания - извилистой тропой, бегущей поперёк полосы полотна. Чистые, туго свёрнутые свитки были очень дорогими. Их привозили арабские купцы из далёкого Китая. Поэтому человек медленно, обдумывая каждое слово и отложив заполненный вязью рулон, продолжал диктовать свои откровения. Писцы аккуратно выводили букву за буквой, время от времени макая калам (тростниковое перо) в чернильницы, стоящие у колен. Откинутый в сторону полог шатра позволял ночному прохладному ветру беспрепятственно перебирать кончики страниц. Он сворачивал отдельные листы в трубочки, мешая ученикам писать. За толстой тканью шатра слышалось близкое ржание коней, лязг оружия, приглушённая гортанная речь. Прямо напротив входа в палатку на расстоянии двух полётов стрелы виднелась крепость, освещённая огнями факелов и кострами с невысоких башен. Это была Мекка.