Янтарный сок
вернуться

Боброва Элла Ивановна
Шрифт:

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ИЗДАНИЕ 1977 Г

«Есть далеко два друга у меня…»

Есть далеко два друга у меня. Мне оба дороги по-разному. Нас разбросала по миру война… Пишу им. Отвечаю. Каждому. Один — мне редко пишет; но в письме такую нежность шлет горячую, что горячо становится и мне и радостно, и чуть не плачу я… Напишет и надолго замолчит. Уж лучше б не писал… Но лучше ли? Мне говорят: нельзя всё в прошлом жить, — а письма наизусть заучены… Второй — шлет в день нередко два письма. В театре пишет… Что ж ему наградою? Не знаю, влюблена ль я, польщена ль… Писал в антракте… был один он — рада я! Он каждой мыслью делится со мной: восторгом, гневом, возмущением; то преисполнен скорби мировой, то… от заката восхищением. Жду писем от далеких двух друзей — кто ж мне милей?.. «Новый журнал», 1966, № 82.

«В последний раз мы расставались вечером…»

В последний раз мы расставались вечером— отцвел внезапно почему-то май. Вот год прошел… Вновь день встает навстречу нам и первый утренний звенит трамвай; шел ночью дождь и смыл он с неба синего все пятна туч — я знаю почему: и улицы, и тротуары вымыл он — всё, милый друг, к приезду твоему. С вокзала возвратимся не в трамвае мы: поток автомашин нас понесет… Шофер такси улыбку, нескрываемо — лукавую, нам в зеркальце пошлет… И позади останется вокзал — ты словно никогда не уезжал. «Новый журнал», 1966, № 82.

«Нет вести. Годы. Часто представляю…»

Нет вести. Годы. Часто представляю: устал ты ждать — и больше не один. Встречает вечером тебя другая, спокойней ты, былое вспоминая… Лишь в волосах — снег одиноких зим. Как мыслей невеселых подтвержденье, тебя во сне я встретила с другой. Скрестились наши взгляды на мгновенье… Прочтя в моем: «Не надо объясненья», ушел ты… тот же, но уже не мой. Проснулась. О, как это утро серо! Скорей, почтовый ящик отопру… Гоню сомненья, снам ведь я не верю… А если подтвердит письмо потерю — умру. «Новый журнал», 1966, № 82.

«Перрон. Мы вдвоем. До отхода…»

Перрон. Мы вдвоем. До отхода лишь пять минут. Мы оба храбримся. А годы уйдут, уйдут… «Прощай», — ты сказал очень тихо. Одна. Перрон. Бессонница в мой сторожихой вселилась дом.

Встреча

Кто вам сказал, что сказок не бывает, что юности годам возврата нет и что любовь в разлуке угасает? Исчезли вдруг при встрече двадцать лет! В Крыму вдвоем… И, с морем состязаясь твои глаза меняют цвет, живут… Разлуки нет, но как часы бегут! И я комок тоски с трудом глотаю. Стараясь обещание сдержать — о будущем ни слова — мы шутили, дразня друг друга; или фронта-тыла события пытались вспоминать. — А помнишь? — с губ срывалось то и дело, — налет! Бежать в подвал я не хотела, и ты мне делал «страшные» глаза: «Ты не ребенок… рисковать нельзя…» Потом в Тюрингии: дочь на коленях в убежище дремала у меня; просил рассказов сын под вой сирены (не испытали, к счастью, мы огня), и «месть» была (неслись мы с ним в Диканьку, и голос мой таинствен был и тих) страшнее бомб, не все ль равно каких, немецких, русских иль американских? Отбой! А сын все просит: «Расскажи колдун был в самом деле пан Данило? Я не усну… скажи, что дальше было?» Убежище покинуть не спешим. Был слушатель наш сын неугомонный; скажу: — Рассказов нет… — А он: — Ну, вспомни о том, как папу в играх брал я в плен… — Ты был одной из наших «вечных» тем. А помнишь, как тебя я провожала? На Дон! Согнувшись, все вы шли пешком с узлами: ведь машин не оказалось в поникшем городе полупустом. Всего три дня прошло. Еще дымились пожарища: то патриотов рать, приказу следуя «Уничтожать!» — в развалины заводы превратила. Смотрели мы, глотая гнев и боль. Окопы? Враг их просто не заметил. В молчании врага наш город встретил, посыпались стаккато «Хальт!», «Яволь!» Ждала. В плену? Ушел ли на погибель? Я помню, как страдальческим изгибом на лбу твоем морщина залегла. Ее разгладить лишь теперь смогла: — Я, помнишь, арией всегда дразнила тебя «Зачем вы посетили нас?..» — «Письмо Татьяны» потому любил я, мне слышался твой голос каждый раз. — А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде? Смеялся ты над жадностью моей: «По счастью, вечером открыт музей, в Александринском — Юрьев в «Маскараде»…» — Спешим! Вот Ласточкино ждет гнездо… Сюда мы собирались в Сорок Первом. Ты говорил: «На этот раз — наверно!» Разрушен первой бомбой был наш дом. И все разрушено. А эти речи и у изменчивого моря встречу я в ночь тревожную изобрела — в Крыму с тобой, увы, я не была.

В больнице

Синее небо. Розы на окне. Жизнь за окном. Я слышу шум трамвая. Лечусь, хоть жить уже недолго мне — все думают, я ничего не знаю. Нет! Не хочу из жизни я уйти теперь… теперь, когда я так богата, Когда со мною неразлучно ты — а пред тобою я так виновата! Я тайно подписала с жизнью пакт и радуюсь цветам, закату, маю. Коль жизнь игра, ее последний акт я для тебя… по-своему сыграю.

«Мне говорят: плакучей ивой, плаксой…»

Юрию Терапиано

Мне говорят: плакучей ивой, плаксой слыла я в детстве; в школе же не раз за взрывы смеха «выйдите из класса!», я помню, строгий слышала приказ — смеялась гак, что весь смеялся класс. Дразнили «хроматическою гаммой» за неудержный звуковой каскад. Как выстрел, окрик оглушил нежданно. Надолго всхлипом стал мой смехопад — в класс не вернулась больше я назад. Покрыло зрячий лоб слепое темя; куда-то вглубь ушли и плач, и смех… И я теперь с сутулым поколеньем, неся слов гнева нерожденных бремя, расплачиваюсь за молчанья грех.