Янтарный сок
вернуться

Боброва Элла Ивановна
Шрифт:

«Сентябрь. Но небо словно в мае…»

Сентябрь. Но небо словно в мае слепит голубизной глаза. С ветвей стремительно спадает печально-пестрая краса. Вот клена лист. Лежит, сраженный, у ног моих на мостовой. Один. А мир такой огромный!.. Что будет делать лист с собой? Вчера — он, ветви украшенье, смеялся солнцу и дождю. Но, сбитый бурею осенней, лист чует близкую беду. Куда его погонит ветер? Как долго будет лист в пути? И сможет ли вдали от ветви былую свежесть обрести?..

«Скрывая бровью мысли раздвоенье…»

Р.Б.

Скрывая бровью мысли раздвоенье, вновь у приемников склонился мир. В эфире, спотыкаясь, сообщенья несутся из военных штаб-квартир. Взрыв… Раньше в джунглях, а теперь в пустыне — в огне вода, трясина и песок. Следы седых тысячелетий ныне с булыжником стирают в порошок. Перед Стеною Плача — ликованье: навек един… границы больше нет! И брату брат твердит как заклинанье: Шолом, Шолом!.. Что слышит он в ответ? «Я отомщу!» — несется из пустыни (напрасно снится виноград пескам). Она ему: «Сломи, сломи гордыню, и пусть вражды не будет и в помине в твоем ответном «Алейкум Салям!» Вражду слепую унося с собой, уходит брат один… И боя ждет другой

«Шла я вдоль спеющий нивы и пела…»

Шла я вдоль спеющий нивы и пела: песни о детстве беспечном, голодном; песни о веснах с их дерзкой надеждой — горькие песни о позднем прозренье. С памятью Муза моя подружилась в песнях о невозместимых потерях… Пусть не силен был мой голос, но люди поняли: в песнях был гнев, но не злоба. Шла я в раздумье. Потом осмотрелась — радость волною меня захлестнула и на чужом языке, как умела, новый свой край я с любовью воспела. Хор голосов подхватил, окрыленный песней о крае, огромном, свободном, с тонущим где-то вдали горизонтом, песней о ставших мне близкими людях… Где же друзей голоса? Тех, что прежде слушали песни мои с одобреньем?.. Мимо идут. Скрылись вдруг за стеною. Глухо доносится эхо молчанья. В песню волью сердца жаркого пламень — верю: холодный расплавится камень!

«Мы, женщины, все слабые созданья…»

Н.Л. и А.С. Виссарионовым

Мы, женщины, все слабые созданья, и гениями быть нам не дано. Хоть горько этой истины сознанье — не слишком удручает нас оно. Нет, мы не ропщем: сердце нам большое дал Бог, чтоб силу мускул возместить. Мы это сердце отдаем героям способным в мире чудеса творить. Мы только женщины. Но мир качаем легко рукой мы, словно колыбель. Царей венчаем, их порой свергаем… Вы помните. Забыли? Неужель?.. Всех в мире слабых женщин мы потомки; поэты нас воспели на века. В нужде, в войне, в изгнании — мы стойки, хоть доля ваша вовсе не легка. Предметом шуток наша слабость стала — пословиц, остроумных афоризмов — тьма. Они нас унижают так же мало, как… моськи лай вдоль улицы — слона. Простите столь обидное сравненье: (мы рифмы ради все порой грешим): отважны вы, в том нет у нас сомненья, о слабостях же ваших — умолчим. Мы — не враги: — мы жизни украшенье. Вас не любить не можем мы никак. До гроба иль на миг, для развлеченья — не правда ли, приветствует нас всяк? В одном, я знаю, вы со мной согласны: в значении пред Богом мы равны. Вы льстите нам: «Как женщины прекрасны!» Поем (для виду) мы: «Как вы сильны!»

Сон больного

Памяти И. Юрьева

Вчера приснилось мне: все улицы пустынны. Иду вперед. Вот повернул назад. Беру часы — но слеп их циферблат. Прислушался — идут. Но где же стрелки? Но явственно я слышу ход в тиши. Чу! Не замок ли осторожно щелкнул?.. Зияет дверь. Все тихо. Ни души. Любого звука жажду, смеха, речи… Неслышно говорят с тоской ворот устало покосившиеся плечи: тебе никто навстречу не придет. Закрыты ставни… Как узнать причину? Вот бьют часы! Но почему лишь раз? Ужели возвещает половину пути мой роковой последний час?.. Скорее к башне! Но и там нет стрелок… Иду. Как долго шел я? Час? Иль век. Подумал: уж не вымер ли поселок?.. Как вдруг — глазам не верю — человек! Спиной ко мне, весь темном, неподвижен… Заговорить? Боится он иль ждет? Пойду! Пусть я преступника увижу, но словом прорублю молчанья лед. Когда же подошел и осторожно коснулся я костлявого плеча — упал навзничь… С пылью придорожной смешалась кровь… Но человек — молчал. Что с ним? Нет, я не мог прикосновеньем убить его! Вдруг был он мертвецом?.. Не кровь — вода! Я вижу в изумленье безжизненного пугала лицо. Из-за угла внезапно на телеге везут как бы в насмешку черный гроб. Слепая лошадь в равнодушном беге цепляет колесом телеги столб; гроб падает, открылся… Цепенея стою вблизи фонарного столба, рука из гроба тянется ко мне, и… я узнаю в покойнике — себя.

«Умру не в тот я день, когда на поле брани…»

М.И. Могилянскому

Умру не в тот я день, когда на поле брани со смертью жизнь скрестит в последний раз мечи. Умру не в тот я миг, когда мое дыханье. теплом не всколыхнет и пламени свечи. Угаснет жизнь во мне, коль красоты виденья уж больше не прервут желаний чуткий сон… Угаснет дух во мне, коль совести веленья сумеет усмирить бессмысленный закон. Коль безразличие к истокам мирозданья посеянное в мозг, даст плесени цветы. И коль не захлестнет мне душу состраданьем вид неприкрытых язв на теле нищеты. Угаснет жизнь во мне, когда я без презренья обмана урожай сам стану пожинать; когда без трепета любые преступленья возвышенной смогу я целью оправдать. И в час, когда смогу бессильем равнодушье ко злу я объяснить — наступит мой конец. А если сам согнусь под плетью я послушно, угаснет дух во мне: я — лишь живой мертвец.

ПЕРЕВОДНОЕ

Мэри Дэверенья. Al’absent (перевод с французского)

Где ты, друг мой, далекий воин, в час оттенков персидской сирени, одинок, беззащитен, болен — наблюдаешь небес погрустненье? Обагренный вдали горизонт кровь людскую земле расточает. Распростершись на весь небосклон, пурпур язвы нужды покрывает. На войну ль променял ты мир, увлеченный битвой ужасной, приглашенный на адский пир, где и смерть может стать прекрасной? Иль, быть может, чтобы забыть хаос, боя и в небе зарево, ты за фронтом, наряден и сыт, дни свои коротаешь, празднуя? Опьяненный вином, желаньем, прожигаешь свои вечера, забывая — лишь до утра! — нанесенные жизнью раны…

Паулин Джонсон (ТЕКАХИОНУЭЙК) (1862–1913)

Песнь моего весла

Ветер! Прерий оставь гнездо, Горы оставь, прилети на восток. Моряк и парус, мы оба, любя, О ветер с запада, ждем тебя. Вей, вей! Зовем столько дней Напрасно, не хочешь ты быть добрей. Всё нежишься в люльке в ущельях гор, Мой праздный парус тебе укор. Сложу я его и мачту сниму, Молить перестану тебя — к чему? Веслом пригребу к тебе отдых ночной, О сонный западный ветер мой. Спать, спать, Где холмы молчат, Твой сон в дремных прериях сторожат. Сложи усталые крылья во сне. Весло подпевает тихо мне. Август веселый смешит небеса, Смеху их вторит каноэ и я. Темны, темны По бокам холмы, С потоком быстрым сдружились мы. Как в люльке, бьется меж скал река. Вперед! На весло налегла рука. Вглубь, вглубь, Режь за клубом клуб, Сквозь пену волн — не напрасен труд. Быстрей помчалась река; и вот Каноэ носом — в водоворот! Кружи, кружи, Не найти межи В воронках опасных — от них бежим. Вот близится рев — реки порог, Берег разъеденный гол и полог. Бей, бей, Не страшись камней, С пеной у рта рычит Водолей. Крепись, о весло! Мужайся, каноэ! Тебя я на бой зову с волной. Вкруг, вкруг, Киль застонет вдруг, Но страха не знает каноэ, мой друг. Позади пороги, далеко вперед Река, успокоившись, нас несет. Плеск, плеск, Брызг капризных лес, В звонком падении капель блеск. А там, в поднебесной вышине, Качается ель, как будто во сне. Дрожит, дрожит Изумруд в крылах, В них песнь звенит моего весла.