Янтарный сок
вернуться

Боброва Элла Ивановна
Шрифт:

Оджисту

Да, я Оджисту. Я жена его, Мохаука, что мужества огонь Вдохнуть умеет именем одним В тех, что зовут его вождем своим. Звезда-Оджисту я, его жена, Он — жизнь, земля и небо для меня. Но как он ненавистен лютым был Гуронам — он, что в битвах их разбил. Рука его — железо, сердце — сталь, Но только для врага; со мной печаль И радость делит, жизнь отдаст он мне — Оджисту, избранной его жене. Гуроны ищут силу тайных чар. Не гаснет, нет, их ненависти жар… И знают: страшною должна быть месть. Что поразить им: гордость или честь? Идти не смеют на него войной, Внушает ужас им Мохаук мой. Его стрела — что взгляд орлиных глаз; Ножу недремлющему даст приказ, Мгновенье — скальп врага уже в руке! Мохаук не был побежден никем! «О Нийо, дай найти план мести нам!» И вдруг нашли: вождя звезда-жена! Меня они пытались подкупить: Хочу ль их повелительницей быть? Мех? Вэмиум?… Всё, всё у гуронов есть! С презреньем отвергая дар и лесть, Бросаю им в лицо я: «Никогда! Оджисту, помните, жена вождя!» Одна средь них… Что сделают со мной? Подходит самый страшный, самый злой… Как бились мы! Гурон сильней: меня Как свой трофей он бросил на коня, Ремнями ноги, руки мне связал И, вскакивая на коня, сказал, Глумясь над унижением моим: «Так мы, красавица, за мертвых мстим». Несемся, как полярный ураган, Злорадный клич — за нами по горам, То лесом скачет, то рекой плывет Конь взмыленный — вперед, вперед, вперед! Гуроны. От костров я вижу дым… О горе, мы всё ближе, ближе к ним. Я — пленница. Он — похититель мой. К его спине прижалась я щекой: «Забудь, что мы враги, коня уйми… Хочу обнять тебя, ослабь ремни… За смелость нравишься ты мне… поверь, Ты мне Мохаука милей теперь!» Замедлил бег. Разрезал все узлы. И не глядит уже таким он злым; Ласкаю я лицо одной рукой, А нож за поясом ищу другой. Шепча: «Люблю тебя, ты жизнь моя…» — Вонзила в спину нож по рукоять. Скачу назад всех ветров я быстрей, Пьяна нежданной волею своей. Чуть не загнала бедного коня — Скорей, Мохаук в горе без меня! Вот от родных костров я вижу дым, И, наконец, о счастье — снова с ним! «Смотри, вот кровь врага; а я — чиста, Мохаук, пред тобою, вот как та Высоко в небе белая звезда. Оджисту — все еще жена вождя».

Джон Маккрей [6] . На полях Фландрии

Во Фландрии, в чужих полях, Между могил склонился мак. Кресты, кресты… — мест наших знак. И жаворонки в небесах Поют, хоть редко над землей Их слышно сквозь орудий вой. Нас больше нет. Была пора: Рассвет мы знали, вечера… Любили нас, любили мы — И вот лежим, погребены Во Фландрии. Несите Вы наш спор к врагу! Вам из слабеющих мы рук Бросаем стяг; и если он Не будет вами вознесен — Мы не уснем, Хоть рдеет в поле маков сонм Во Фландрии.

6

Джон Маккрей, фронтовой врач в чине подполковника написал это стихотворение в 1915 году после гибели в битве близкого друга, офицера артиллерии. В Канаде это стихотворение вошло во все учебники и антологии.

«Коль никогда не плакал ты навзрыд…» (перевод с немецкого)

Коль никогда не плакал ты навзрыд, слез, вдруг прорвавшихся, ручьи глотая; в бессилье не боролся с горем, зная, что в нем судьбой ты заживо зарыт. Коль никогда ты к небесам не слал в восторге благодарственной молитвы; коль, победив нежданно в трудной битве, ты в мыслях звезды с неба не снимал. ……………………………………………… Коль чужд в душе ты этим буря был — не говори, что ты когда-то жил!

Густаво Адольфо Беккер (перевод с испанского)

1. «Как в открытой книге, я читаю…»

Как в открытой книге, я читаю в темной глубине твоих зрачков; и напрасно губы то скрывают, что твой взгляд давно сказать готов. Плачь! Признаться не стыдись: когда-то, может быть, любила ты меня. Плачь! Одни мы; прятаться не надо. Посмотри: ведь плачу также я!..

2. «Все вздохи, сливаясь, нам ветра дают дуновенье…»

Все вздохи, сливаясь, нам ветра дают дуновенье. А слезы с водой тихих рек море вновь заберет. Скажи мне, о женщина: если предашь ты забвенью любовь, — то куда она в мире уйдет?

3. «Молчите, знаю: да, она надменна…»

Молчите, знаю: да, она надменна, изменчива, капризна и тщеславна. Скорей, чем чувство у нее проснется, слезами горная скала зальется. В душе ее змеиное гнездо: в ней фибры нет, способной на любовь; она, как статуя — мертва, бесстрастна, но… Как она прекрасна!

Одиннадцать эскимосских легенд. О происхождении мира и жизни на Земле

(Вольный перевод с английской версии М. Чарльза Кона)

1. Стала твердь. Жизнь! Ворон-отец!

По преданью, вначале была лишь вода, всюду, всюду вода. А потом вдруг посыпались камни дождем, камни дождем, говорится в преданье. И где прежде была лишь вода, стала твердь, стола суша, земля. И один человек на земле первозданной. Но парила вокруг беспросветная тьма, всюду, всюду лишь тьма. Чтоб опору иметь, человек приседал и, за землю держась, открывал: постепенно, что един он. Откуда пришел он не знал; но одно сознавал: он был жив, он дышал — это знал он наверно. Жизнь! Он жил и дыханьем себя согревал, только это он знал. А кругом была тьма и он видеть не мог; находил он на ощупь вокруг только глину. По преданью, в то время земля только мертвою глиной была. Человек же во тьме жил и знал, что один он. Он ощупал себя: нос, глаза, уши, рот — он живой человек, но один на земле. И вперед он пополз, боязливо и медленно полз он по глине, чтоб найти что-то там в темноте. Вдруг… повисла рука в пустоте — у обрыва застыл он, рукою не двинет. И задумал он, тьмой густой поглощен, и чего-то он ждал. Словно чье-то дыханье задело лицо: слух поймал легких крыльев порханье. Воробей сел — к живому живой — человеку легко на ладонь. Стало два существа, говорится в преданье. Но, как прежде, один, тосковал человек по такому, как он. Чтоб не быть одному, он из глины слепил человека другого себе по желанью. И, слепив, он вдохнул ему жизнь — человек человеку дал жизнь. Но второй человек, говорится в преданье был другой человек; себя с первым сравнив, это он осознал. И зубами он в ярости заскрежетал, стал топтать с диким воем он землю ногами, вкруг себя все стараясь разбить. И ужас первый пришел человек — уничтожить свое сам решил он созданье. И схватил он за волосы крепко его, к пропасти поволок. Размахнувшись, он бросил его в глубину — на земле это было злых духов рожденьем. Твердый он вдруг нащупал предмет; в глину этот предмет посадил — древо первое выросло там, по преданью. Стало много деревьев, родились леса, много, много лесов. Человек же ползком подвигался вперед, воробей лишь был спутник его неизменный. Он порхал и его развлекал. А в лесах открывал человек меж кустов и травы много разных растений. Изучил их по листьям, познал аромат многих разных цветов. Видеть он их не мог: тьма царила вокруг. Но ползком он узнал: у земли есть граница, А за нею повсюду вода. Была островом эта земля, И решил он в глубокую пропасть спуститься, чтоб открыть в глубине мир иной. И преданье гласит: сплел он крылья себе из ветвей; А когда попытался он крылья расправить, оперились и крылья, и тело его — он узнал, что умеет летать. Он стал Вороном. Землю он может оставить. Эту землю теперь Ворон небом назвал, так преданье гласит. Полетели они с воробьем в глубину; видеть сам он не мог и темноте непроглядной, но ведь острые были глаза у товарища, у воробья. Так земля на дне пропасти вновь была найдена. Ворон землю и здесь украшал: насадил он леса, насадил и кусты, травы, мхи и цветы. Землю скоро он сделал живой, плодородной. А потом, так преданье гласит, сам из глины создал он людей и животных, чтоб не были люди голодны. И питаться животными он разрешил, чтобы жизнь сохранить. Эту новую землю он миром назвал. И тогда всей земли населенье созвал он: «Я вам землю и жизнь подарил, как отца вы должны меня чтить, как отца меня помнить», так людям сказал он. Но в те дни, так преданье гласит, тьма царила вокруг. Мог лишь слышать отца своего человек. Знал он звук, осторожное знал он движенье; и, касаясь руками земли, он на ощупь свой мир познавал. На земле было трудно жить первым твореньям.

2. Происхождение небесных светил

По преданью, жила в те дни женщина в хижине, но совсем одна. Что ни ночь — приходил к ней любимый, и жизнь ее вдруг была полна. Но царила тьма. На вопрос ее робкий: «Как имя любимого?» — Он не отвечал. А хотелось узнать, почему он невидимый, приходил — молчал, молча, покидал. Не дождавшись ответа, решила: не скажет он; а покоя нет. От коптилки пометила спящего сажею: на вопрос ответ даст ей лампы свет, там, где все танцевать собираются вечером. Кто он, кто такой? Он ушел. Вслед она. Ищет, кто здесь помеченный? Видит: с роковой меткой — брат родной! Горе ей и позор! Брат с постыдным желанием шел делить с ней ночь. Факел ярко зажгла и, насмешками ранена, стыд свой превозмочь убежала в ночь. Быстро факел зажег свой и брат. По преданию, побежал он вслед. Звал, был остановить ее полон желания, но она, как ветр, не догнал он, нет! Ловко факел сестра свой зажгла; и от ветра он стал большим огнем. Брат, спеша, факел слабо зажег: постепенно угасая, он бледным янтарем. Мчались долго, преданье гласит, в темноте они — брат вслед за сестрой. И, взлетев, превратились тогда в высоте они в солнце над землей в месяц золотой. И рассеялась тьма. Поднялось ликование: Свет! Родился свет! Люди видели — всюду, в лесу, в каяках они пели дню привет, страха тьмы уж нет! А когда месяц-брат, сестру-солнце преследуя, по небу бежал, люди все отдыхали, танцуя, беседуя. Так с рождением солнца всесильным стал свет его и мир процветал.

3. Рождение созвездий

Раз, по преданию, на медведя гнались охотников семь саней. Быстрые, умные их собаки мчались, как вихрь; но быстрей был зверь — был он хитрей, был он быстрей. В страстном желанье поймать добычу стали постромки собак срезать. Самых свирепых вослед погнали С криком и гиканьем, чтоб скорее зверя загнать, зверя поймать. Но, как ни мчались собаки, сани — быстрый медведь от них ускользал. Громко вскрикнул один охотник: «Землю я чувствовать под собой вдруг перестал!» И закричал тут и охотник другой в испуге: «В воздух с санями поднялся я!» Смотрят охотники вниз и видят, как ускользает от них земля. В беге взвились все они ввысь. Даже собак и медведя в небо ветер могучий унес с собой. И превратились они в созвездья: каждый из них, по преданью, стал яркой звездой. И в тьме ночной их наблюдаем мы и поныне: псов и охотников с ними рать. Только медведя-то им, как видно, не догнать.