Янтарный сок
вернуться

Боброва Элла Ивановна
Шрифт:

2. «Давно… Из страны опаленной войной…»

Здесь — некогда потерянная странница — Я воспеваю родину-избранницу.
Давно… Из страны опаленной войной, сюда прибыла я с котомкой пустой; не с целью ограбить, иль что-то отнять — а как сирота, потерявшая мать. Пришла и сказала: «Возьми меня в дом. Тебе отплачу я трудом и добром. Вот руки мои: волдырей не боюсь; не все я умею, но верь — научусь. Прекрасен твой дом… и простор в нем какой! Мне кажется будто пришла я домой». «Войди, — ты ответила, — многих детей впустила я… встретишь и ты здесь друзей. Останься. Дели с ними труд и досуг сомкни смело цепь их протянутых рук. Кишащие жизнью озера-моря, и лес, что звучит голосами зверья; в земле спящих руд вековые пласты — все это найдешь, коль захочешь, и ты». Я низко в ответ поклонилась тебе и скрылась в детей твоих пестрой толпе… Лен пышных полос. Темных глаз огонек иль бронза ветрами отточенных щек; певучий, гортанно-отрывистый смех; прозрачный янтарь полу сросшихся век; таинственный взгляд и медлительный шаг (невольная мысль: друг он мне?.. или враг?) Потом — говор частыми жестами рук и голос, как песня: да, да, это друг! Такой мне предстала впервые твоя теперь уже близкая сердцу семья. Не сразу влилась я в нее: моя язык к наречью чужому не скоро привык. Бывало в толпе средь смеющихся лиц смахнуть приходилось слезу мне с ресниц. Но с просьбою новой к тебе я не шла: работать, учиться, читать — все могла я здесь без запретов. А книг… Сколь их! Вот он — на твоем языке первый стих. Уже мне понятны и песни людей. Вольна среди них выбирать я друзей. Ни годы спустя, ни на первых порах не ранил меня цепким холодом страх. Доверчива ты: у меня есть свой храм. Свободно встречаюсь я с братьями там, хотя и в мечеть я войти не боюсь — по вере отцов и пою, и молюсь. Твой дом стал моим. Для меня с той поры доступными стали все мира дары. Сокровища для зачарованных глаз я пью с благодарностью их и сейчас… Могу ли я здесь чужестранкою быть? Могу ли семью твою я не любить? Хотела б воспеть я на всех языках все, все, что нашла в твоих щедрых руках!

3. Песнь старика-индейца

Свет увидел я в век лука и стрелы. Знал я мир вещей, у них была душа. Мне, как пенье птиц, их имена милы: «Амо» и «Вигвам», не «уголь — нефть — поташ». Все делило жизнь со мною: поле, луг, воды чистых рек и лес… Зверь был мой друг. Знал достоинство народ счастливый мой — как вдруг… Захлестнул нас океан волной. На клочке земли несусь теперь в волнах. Берег виден мне, пристать — мешает страх. Сколько там людей, проворных, молодых, вширь и вглубь, и вверх стремятся, небо — их! На меня одни насмешливо глядят, трусом и глупцом, бездельником бранят. У других в глазах участья вижу свет; вот зовут меня: «Пойдем!» Пойти иль нет? Поздно! Потерял я гордость, честь свою, стрелы, лук сломал с пришельцами в бою… Но мой внук подрос, и шаг его иной. Ни к чему теперь клич деда боевой. Зорок взгляд его и равномерен шаг, он найдет слова — и другом станет враг. Слышу голоса я молодого звон: как Деганавида [3] юный внук силен. Свет неся в душе, не злобу и не месть — мудростью себе он завоюет честь. Равным он сойдет на берег, чтоб созвать радостную здесь друзей и братьев рать.

3

Полулегендарный вождь ряда племен, положивший конец междуусобным войнам.

4. Баллада о династии королей пшеницы

Был первым в династии королей пшеницы король Ред Файф. Он прибыл сюда без анкет, без виз, и фермер-шотландец в Онтарио, Дэйвид Файф, королю спас жизнь [4] . Силен, безбоязнен и быстр умом принц заморский на ферме рос. Узнали скоро на Юге о том, что в поле на ниве в стратегии он сильней, чем злодей Мороз. Меж тем в наших прериях беда стряслась: в поле пал их пшениц король. Войскам Розы, Крокуса, Лилии [5] пасть пришлось — ненасытна Мороза пасть — в лицах воинов печаль и боль. Но, прериях войско нельзя сломить: найден новый король — Ред Файф! Мороза помог он им опередить и поле па ниве его победить — взят трофеем весь урожай! Королей Дома Файф полюбил весь свет за силу в сраженьях с врагом (в полях, где, казалось, спасенья нет), Морозом, Ржой и Жуком. Но правит Дом Файф не силой одной, способен он власть делить: князья: Газ, Поташ, Жидкое золото — сыновья той же славной земли. Дом Файф наследником власти своей наречет того, кто щедрей.

4

Бык фермера сломал забор, желая полакомиться подопытным урожаем. Дэвид Файф спас несколько колосьев рыжей пшеницы, которой потом прославилась Канада.

5

Эмблемы западных провинций Канады.

La fete au sucre (Праздник сбора кленового сока)

Ветви голые кленов ажурных нежной зеленью вспыхнули вновь. И под солнечным небом лазурным обнажились морщины стволов. Но под твердой корой в жилах клена кровь забилась, быстрей потекла и в листве светло-юно-зеленой обещанья лучинки зажгла. Станут пышною темною гривой эти хрупкие листья потом… Расцветут в сентябре буйным дивом над притворно-бесстрастным стволом. И когда он предстанет пред нами вновь в предзимней своей наготе — час приблизится кровопусканья: потечет из налившихся тел сок живительно-сладкий и чистый, оживут клены рощ и лесов; ведер звон, смех и топот ног быстрых — сок течет! Клен готов! Клен готов! Вот кружатся и прыгают пары: веселится, поет стар и мал у котла, где сиропом янтарным сок клоповый над пламенем стал.

Был мост

Скрестились в синеве, как бы не доверяя друг другу в поисках, прожекторов мечи. Налет. Народ с моста бежит, не озираясь. Отчаян ной сирен, зенитка же — молчит. Олег Ребров спешит: он только из больницы; а завтра — вновь на фронт… Еще болит рука. Кто эта девушка? Идет — и не боится! Уверен шаг ее… По как она тонка! Догнал. В лицо взглянул: «Вы слышите? Тревога!» Взял властно под руку: «В убежище! Скорей!» Широк был шаг его. Попасть пытаясь в ногу, она бежала с ним покорно, всю дорогу ни слова не сказав — Олег дивился ей. Толпа в убежище валила. Становилось теснее. Пробрались с трудом они к стене. Теперь он не слыхал, что рядом говорили: почти забыл, что там над ним сирены выли — смотрел на девушку и думал лишь о ней. Смотрел, смотрел…Печаль узнала, видно, рано: вся мировая скорбь в миндалинах-глазах. Вдруг та, что я искал — она, моя Татьяна?.. Но в радость робкую уже вцепился страх. Нашел… На полчаса! Отбой — и потеряешь: сейчас толпа ее волною захлестнет. А встретишься потом — наверно, не узнаешь. В войну состариться не мудрено за год. «Вы верите в судьбу?» (Спросил и ужаснулся: банально…) «Да.» Ему дал мягкий альт ответ. Чтоб ей в глаза взглянуть, солдат слегка нагнулся: «Представьте, что вот я, Олег Ребров, вернулся с войны… Как вас зовут? «Жемчужина… Аннет.» Взрыв. Дрогнула стена… Рукой уперся в камень, чтоб оградить собой от натиска толпы находку хрупкую, как тонкой свечки пламень. Он знал: да сохранит зарубкой в сердце память… А где-то наверху бетонные столбы под натиском врага крошились без защиты. Отбой. Их вынесла толпа. Как ярок свет! Где мост?.. Удар в хребет — весь скорчился, разбитый. «Как видите, назад уже возврата нет. Куда?..» «На лекцию. Учусь в пединституте.» «Родные?» «Нет их. Там… Кто знал, что нас война разлучит…» И солдат слов не нашел, как будто разгром не чья-нибудь — его, его вина! Рискуя встретить взгляд понятного неверья, сказал: «Вот хлынет фронт назад, верней, вперед… Уже не долго, вы их встретите, наверно…» Остановила взгляд на нем: «Вот вам — я верю…» Мгновенно понял… Но как знала, что поймет? Сама дивилась: как могла с едва знакомым быть безбоязненно доверчива она? Взвила, смешала все понятья и законы, как дерзкий смерч пески в пустыне раскаленной — Война. Но нет, но нет! Один — неписаный — корнями ушедший в старину, лишь дрогнув, устоял: остались девушки с смешными именами Эпох, Надлен, Идей — порой чисты, как Тани. Олег одну из них тотчас же опознал. Ее вновь потерять? Нет, никогда! Есть почта… «Вам можно написать? Нет?.. Да?! На институт?» Уже забыт налет. На солнце щурясь, почки пух слипшихся ресниц вот-вот и разомкнут. Перрон. Но где?.. Свисток. Волнуясь, озираясь, вбежал в вагон. К окну! Сказала, что придет… А вдруг?.. «Пришла! Бежит… Увидела! Аннетт! Анюта, Аннушка!» Но, скорость набирая, умчался поезд. Был Олег Ребров — и нет…

Враги (По мотивам фильма Г. Чухрая «Сорок первый»)

Их было двое. В целом мире песок… песок… Кругом — вода. Загадка облаков в эфире. Беззвучное во всем «когда?» В своей стране они солдаты двух армий, ратных двух миров. Два флага. Лишь один когда-то взовьется над землей отцов. В смертельной схватке две идеи: Какая чище? Чья сильней? Но чья безумная затея их ядом отравить детей? Один: «Нас больше. Правда, с нами Врагов мы вправе убивать.» Другой: «Вы — чернь. Рабов умами нельзя судьбу страны решать.» Враги. Но на краю могилы нежданно своевольный рок послал судьей им третью силу, взяв сердце каждого в залог. Пред этой силой молчаливой не устояла их вражда: Звенит над морем смех счастливый и ответ на страшное «когда?» Но эхо уловило тонко боль ожиданья в голосах: и плач сменяет говор звонкий, а ласку — ненависть в глазах. Корабль! Корабль! Несет спасенье вдали оживший горизонт! Корабль?.. Кому освобожденье, кому несет возмездье он? Один: «Свои!!.» Другому — волны: «Живым — не выпускать врага!» Ложится на курок невольно, привыкшая «карать» рука. Залп… Алым украшеньем вскипело кружево волны, и горестного изумленья глаза любимого полны… Не эхо с чайками над морем перекликаются стократ — то плачет в безутешном горе убийца, девушка-солдат.

Подвиг (Сказка)

Хотя чудес на этом свете неисчерпаемый запас, в двадцатом веке трудно, дети увлечь простою сказкой вас. Но расскажу сегодня я вам о том, как Ласточка свила гнездо на облаке кудрявом. Где эту сказку я взяла? В ленивый полдень рассказали ее мне сами облака, и в тишине ее слыхали березы, берег и река. Не может быть? — Но уверяю, что это вовсе был не сон, и облака, конечно, знают подобных сказок миллион! Вам кажется необычайным поступок Ласточки? Ну, что ж, она искала жизни тайну не там, где день на день похож. Земля… Но Ласточке здесь душно: наскучило ей жить с толпой согнувшихся, всегда послушных, довольных миром и собой. Решила Ласточка-бунтарка уйти в мир вольных облаков и там, под необъятной аркой найти желанный новый кров. Так, в силу превратив желанье, ввысь понеслась она стрелой, чтоб — о вершина всех мечтаний! — стать белых облаков душой. Ликуют, беспредельно рады все обитатели небес. Построен в тучах гостьи ради дворец невиданных чудес. Там что ни день, то украшает дворец по-новому заря; Луна аллеи устилает Ковром из нитей серебра. Шлет Ласточке все поднебесье алмазы с Млечного пути; поют там ветры… Лучших песен на всей земле нельзя найти! Что ж наша Ласточка? Довольна ль? Открыт небесный ей простор; но почему к Земле невольно она свой обращает взор? Быть может, ждет, что непроглядной тьме искра гения блеснет, и что из массы безотрадной один отважится на взлет. Один — бесстрашный, сильный, смелый — непримиримый враг богов; один — презревший страх тяжелых давно ржавеющих оков. Ждет Ласточка. И откровеньем вдруг истина открылась ей: он жив… Он жаждет избавленья, как легендарный Прометей. Не счесть на теле ран глубоких от хищных коршуна когтей. Он пережил — боятся боги! — сто тысяч медленных смертей. Пред Ласточкою в новом свете далекий мир предстал людской; и посвятить его планете она решила подвиг свой. Пылает наша героиня к герою жалости полна; и, жаждой подвига гонима, взывает к небесам она: «Гоните, ветры боевые, вы туч флотилии с собой. Блесните, молнии стальные, под грома возмущенный бой! С высот низриньтесь, вод громады, несись к Олимпу, гневный нал! Вскипи, ломая все преграды, в песок стирая глыбы скал!» Раскрылось небо… Бездна скрыла Олимп дряхлеющих богов. И спал с героя груз постылых (хоть и невидимых) оков. Омыли вековые раны ручьи целительных дождей. И вновь зажег дерзанья пламень освобожденный Прометей. ……………………………………………. Вернулась Ласточка на Землю, свершив отважный подвиг свой. Ее призыву тайно внемлет поныне на Земле герой.

Красный цветок (Перечитывая Гаршина)

Да, зло… Но есть подвиг и вечная тяга к Добру: Они на земле лишь с последним безумцем умрут.
«Именем Его Императорского Величества, Государя Императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!» — крикнул новый с безумною, дерзко запрокинутой головой. (громкий голос, звенящий и резкий, подхватил коридор пустой). Он был страшен: в глазах воспаленных неподвижный горячий блеск; а в рассудке больном, возбужденном — странных мыслей дремучий лес. Клок волос на лбу. Спутана грива. Шаг решителен, быстр, тяжел. Наготу стен больничных пытливо взглядом зорким больной обвел. В ванной: печь?.. котел?.. — Камера пыток! Потолок в паутине труб… «Кипятком! А-а! Бог мой, защиты!..» Дикий вопль с искаженных губ. «О, Георгий святой! Тебе тело предаю, но не дух, о, нет!» В сон провал. Лунный, мертвенно-белый заливает палату свет. Утром: «Доктор, вы так не смотрите. Не понять вам души моей (я же — в вашей читаю). Поймите, мысль великую, общую… С ней я везде и нигде. Я спокоен: мне решительно все равно. Но они все… За что? Каждый — воин. Нужно ль это?..» Вдруг за окном в цветнике видит он ярко-алый, обжигающий маков цвет. Встрепенулся рассудок усталый: это — может, и есть ответ? Иногда ночь дарила сознанье; но лишь только рождался день — все разумные воспоминанья покрывала безумья тень. Слышит: делится всем пережитым с заключенными вяз в саду; всех умерших, всех в войнах убитых он в больничном видит аду. Все они понимают друг друга: для большого дела пришла пора… Из порочного круга выйдет он — и не станет зла. Вот оно — среди клумбы алеет! Он смертельный чувствует ток и дыхания яд… Он сумеет с ним сразиться один — с ним Бог! О, тогда распадутся решетки и раздвинутся камни стен; сбросит жалкую мир оболочку — в новой явится красоте. Вот шагнул он к цветку… Но свинцово на плечо вдруг легла рука: «Рвать нельзя! Сумасшедших вас много…» Распласталась в душе тоска. О, несчастные! Слепы, не знают… Защищают, боясь посметь. Он же — видел: и, пусть погибая, должен, должен зло одолеть! Все в нем: опиум, желчь, кровь и слезы — он невинен только на вид. От него в мире молнии, грозы… Нет, его он не пощадит! …………………………………………………….. С выраженьем счастливо-усталым, с верой светлой, что людям помог — он застыл, сжав в руке смятый алый, убивающий жизнь цветок.