Янтарный сок
вернуться

Боброва Элла Ивановна
Шрифт:

Аполлон и Дафна

Раз шел с охоты на дракона Тьмы Аполлон. Смеясь, шутливо Купидону заметил он: «Ну, что за стрелы! Что в них толку, скажи, дитя? Видал для штопанья иголки покрепче я!» Смолчал наш Купидон (для виду), но затаил на Аполлона он обиду — и отомстил. Поднялся тайно на Парнас он с запасом стрел: за Дафной, нимфою прекрасной, следил пострел. При виде Дафны пробуждались цветы вокруг; ее красою любовались и лес, и луг. То солнце зажигало пламя вдруг в волосах; их ветер поднимал, как знамя… В ее глазах слились в игре неповторимой янтарь луны и изумруд неуловимый морской волны. Вот Дафну Купидон свинцовой стрелой настиг, лишив красавицу покоя в тот самый миг. Она в необъяснимом страхе, как лист, дрожит, через ручьи, через овраги, как лань, бежит… А Купидон? Кует он мести коварный план, и в этом (здесь сказать уместно) — он не профан. Стрелою ранен золотою бог Аполлон: увидев Дафну, красотою ее сражен. Он полон клятвенных признаний и нежных слов. И, встретив раз, горит желаньем увидеть вновь. Любим ли он? Увы, сомненье его грызет: мольбам, увы, она не внемлет, он не поймет, чем вызван страх ее. Терзаясь, спешит за ней — она же, с ветром состязаясь, быстрей, быстрей! О, если б Дафна обернулась к нему хоть раз, и Аполлону бы взглянула на миг в глаза — читатель, не было б погони… Ты был бы рад. И не пришлось бы Купидону торжествовать. Бедняжка Дафна! Ей испуга не превозмочь. Как от врага, она от друга несется прочь. За нею Аполлон. Надеждой он окрылен. В мечтах уже плеч Дафны нежно коснулся он. Меж ними тает расстоянье, вот обожгло ее щеку его дыханье и, быть могло, уж руку протянул за Дафной, ликуя, бог, еще бы миг — стан нимфы властно обнять бы мог бог гордый Солнца… Здесь погоне пришел конец. «Спаси, спаси от Аполлона меня, отец!» Так Дафна к богу рек взмолилась. Призвал Пеней всех рек, ему подвластных, силу на помощь ей. Причину ль тайного испуга он угадал иль Аполлону дать в супруги дочь не желал — его веленьем образ девы исчез навек, чтобы расти лавровым древом у ложа рек… (Знать, боги не были всевластны: могло на миг порой и их коснуться счастье и стать для них таким же мнимо-достижимым как для людей — сгореть, сгореть невозвратимо в огне страстей.) У древа-Дафны бог могучий застыл в слезах. Его лицо темнее тучи. В его глазах слились отчаянье и нежность, припав к стволу, он повторяет безнадежно: «люблю, люблю…»

Ссора

Амур и Эрос, братья-близнецы замешаны в горячей ссоре. О том, кто всех сильнее (вот глупцы!) ведут они бесплодно споры. Звенит Амур: «Когда б своей стрелой сердца не поражал я так умело, скажи, где б жертвы брат ты, братец мой?» Насмешка эта Эроса задела (а был он, надо вам сказать, горячего и вспыльчивого нрава, и за себя не медлил постоять): «Гордиться так имеешь ли ты право? Мальчишка ты! Придуманный людьми, силен ты только в их воображенье. Я ж властвую с тех пор, как создан мир. Я — жизнь сама. Я — жизни продолженье!» Амур смеется: «Ты — сильней меня?! Паришь ты, Эрос, лишь в животном мире. Над человеком же — власть мне дана. Лишь я, Амур, воспет поэта лирой!» Рассержен Эрос: «Разум у людей отнять, их одурманить — ты способен; но удержать во власти их своей ты без меня, без Эроса, попробуй!» Был Гименей, старик, но полный сил, свидетелем случайным этой ссоры. С досадой молвил он: «Уймите пыл! Властители!.. Мне с вами только горе: коварны вы, и узников не раз отнять у Гименея вы готовы; им счастья обещаете мираж… И что ж? Они ко мне приходят снова. Хоть стонут иногда, что тяжко уз моих нести им бремя; но поверьте, что потерять людей — я не боюсь: вас позабыв, мои они до смерти. И все же врозь нам жить — никак нельзя. Вы оба мне нужны; но не как слуги — как преданные старые друзья. Не лучше ль руку вам подать друг другу?» Так мудрый Гименей закончил спор. Решили близнецы, что будет лучше совместно покорять людей; с тех пор Амур и Эрос в жизни неразлучны.

«Прочла на старинных часах я когда-то…»

Памяти В.Л. Савина

«Cada hiere,la ultima mata»

Прочла на старинных часах я когда-то: «Ранит каждый, смертельно-последний.» …………………………………………………. На поле он бранном судьбы был солдатом отвагой богатым, наградами бедным. Два фронта по-разному бешеных войн. Два плена — два зверя. Свирепее — свой. Разили: охрана, мороз, своры псов; разили удары голодных часов. Они шли ползком, но безжалостно били… Он был безоружен, ударам распахнут… ………………………………………………………… А раны? Присохли, но не залечились. Дождался других он часов. И без страха, с надеждою принялся слову служить. О ранах забыл — так хотелось пожить! Среди еще пахнувших краскою книг час бил, но не больно — крылатый, как миг. Без старых, ему опостылевших пут на сердце легко: что ни час — Божий дар. Вдруг стали… Проснитесь, о стрелки минут! Где он? Где желанного часа удар?

«Пушкин. Лермонтов. Лорка…»

Памяти Юрия Галанскова

Пушкин. Лермонтов. Лорка. Сколько в самом расцвете (вспомнить страшно и горько) сгублено было поэтов. Взяли в слуги мы атом, Смерти пыл укротили. Им — безоружным солдатам — песни одной не простили. Потьма. Хмурый край света Маска. Ланцет хирурга Снова в нашем столетье лишились друга. Музы — поэта. Январь, 1973 г.

Вулкан

Ю. К. Терапиано.

Покрытый толщею свинцовой океана и древними, в песок истертыми веками, он ждал… Но горячо в нем сердце колотилось — к желанному прыжку накапливал он силы. Он помнил. Верил. Знал: уже вершиной горной жил в юных он веках; и с ветром на просторе под небом воевал; что в этот мир подводный был сброшен не навек — что будет он свободным. Он ждал. И день пришел: взорвался в сердце пламень, вулкан стряхнул с себя всю тяжесть океана и, с грохотом огонь и камень извергая — вновь стал вершиной и… застыл, небес касаясь. Он восторжествовал. И восхищенно люди взирают ввысь к нему — раскованному чуду.

«Там, помню, цвело мое первое белое лето…»

Памяти Авенира де Монфред

Там, помню, цвело мое первое белое лето. Все помню… Я город моим нарекла навсегда, Я знала его по стихам всех мне близких поэтов, давно был он мил мне, в бессмертных твореньях воспетый с ним встреча была, как большой незаслуженный дар. Люблю его набережные, мосты и каналы, живые потоки на Невском, люблю Летний сад; и купол Исаакия вечером в отсветах алых, и сумерек встречи с зарей, загулявшихся, шалых, и снег в декабре на воздушных узорах оград. Обнять люблю глазом; а сердцем — восторженно слушать в аллеях забытых легенд разговор, боясь волшебство словом, вздохом случайно нарушить: люблю вызывать их плененные мрамором души и в мыслях решать с ними страстный извечный их спор. Все памятью слышу: аккорды в дворцовых колоннах, и мягко звенящую трель в барельефных витках; и шелест фонтанов, и колоколов перезвоны, и белою ночью вздох парков в тиши полусонной… ………………………………………………………….. Каким будут слышать Петрополь потомки в веках?

«Тебя я не хоронила…»

Клавдии Пестрово.

Россия… Нет, не плачу я, стремясь домой: скорблю о том, что нет ее со мной.
Тебя я не хоронила, твой лоб осенив крестом, и бросив камнем в могилу надежды последний ком. Рассталась, детей спасая на дымной, зажженной войной земле: хоть сроков не зная, но в сердце не допуская сомнений: вернусь домой! Минули десятилетья. Чужой укрощен язык (хоть ум мой к нему привык — на родном продолжаю петь я). Так живу… в стране безанкетной. Что же дом? Ужели забыт? Стала близкой страна мне эта: здесь мир для меня открыт. И клена чуждого ветка мне, вольной птице, милей из звезд построенной клетки, где марш поет соловей над землей иссохшей моей. Но в Сан-Франциско, в Мадриде, где беспечно гостит весь свет — восторг мой теснит обида: почему же тебя здесь нет?

«Разум мой — барин, изнеженный, холеный…»

Разум мой — барин, изнеженный, холеный, гордый и втайне довольный собой. Сердце же — странник голодный, оборванный, вечно вступающий в схватки с судьбой. Страннику небо синеет дождливое, вспышки улыбок ему шлет гроза; дикий пустырь расстилается нивою, ночь для него открывает глаза. Он на заре просыпается с пением, мир весь готов он с любовью обнять. Барин следит за ним с недоумением: Разуму сердце — вовек не понять.