Янтарный сок
вернуться

Боброва Элла Ивановна
Шрифт:

«Я в облаках. Я вновь над облаками…»

Моей дочери

Я в облаках. Я вновь над облаками. Рассвет. Там — на востоке — плавят медь. А рядом юность с жадными глазами… Исполнилось горевшее веками желание прапрадедов — взлететь. Прильнули к окнам молодые лица: «There! Look, the sky!» Как взгляды их горят В них радость «открывателей» искрится. А эхо-память (иль мне это снится?..): Смотри, смотри! Десятки лет назад. Студентка я. Завзятая туристка. Несет с Подола вверх меня трамвай… Нева. Исаакий. По ступенькам быстро взбираюсь к небу — вот он, вот мой рай! Москва. Скорей, на Воробьевы горы! Ничто так не влечет, как высота. Потом… Я с передачей в Химках. В горе оделась радость. И саван — красота. Камней и глины груды. Котлованы. Где он? Где этот Гордый Человек, что с песней вышел утром росно-ранним, чтобы сломить привычный ход упрямый Москвы и Волги — древних вольных рек? Но люди — толпы безымянных, серых, не видя неба, роют, вглубь ползут. Где высота? Во всем другая мера: не сокол — номер. Страх в душе — не вера. И голый голод — кость грызущий спрут. «Ты — здесь?!» Все затопила радость встречи сторожевую будку и конвой… Вопросов град, поток бессвязной речи и взгляд мужской, подернутый слезой… Но вдруг: «Проснись! Проснись… Ты плачешь, мама?» Очнулась. «Где?..» «Ламанш пересекли!» Отхлынула волна воспоминаний. Джет разрезает полосу тумана… Нарциссы в парках Лондона цвели.

«С тобой внезапно расцвела весна…»

С тобой внезапно расцвела весна там, где листвою осень пламенела. Где паутину ткала тишина — там жизнь, взмахнув крылами, зашумела. Походкой легкой, словно молодой, как юноша, я шел с тобою рядом; и взор мой излучал огонь такой — что и у встречных загорались взгляды… Я вновь один. Но рока не кляну: пленить не вправе осень солнце мая. Без горечи тебя благословляю за ту неповторимую весну…

«Делили радость мы не долгими часами…»

Делили радость мы не долгими часами: крылатыми мгновеньями она, нам будни осветив, скрывалась за горами и снова прилетала, нас дразня. Последним каждый раз казалось нам свиданье. Печаль за радостью кралась, как тень. Рождалось и росло в сердцах у нас желанье взять радости не миг, а целый день. Увы, мой друг, вдвоем — мы утро не встречали; мечта о том не раз срывалась с уст. Миг встречи пролетал, рассеивались чары… Ждала всегда нас расставанья грусть. Судьба решила: нам с тобой не по дороге. В опасной глубине ль спокойных вод, в стремнинах ли обманчивых порогов — где каждого из нас вновь радость ждет?

Три романса [1]

1. «Зачем мне знать, что был другим ты прежде?..»

Г.И. Г-ой

Зачем мне знать, что был другим ты прежде? Зачем внимать мне шепоту молвы о том, что не знаком ты с чувством нежной и бескорыстно преданной любви? А вдруг?.. Вдруг правда, и душе холодной забавою я быть осуждена, и скрыт в тебе лишь Казанова модный, которому доверчивость смешна?.. Но нет! Другим сама тебя узнала и безотчетно полюбила я. Поверь, сильнее, чем сомненья жало во много раз к тебе любовь моя. Зачем мне знать, что ты вчера, играя, грел сердце у запретного огня? Хочу одно услышать от тебя я: что ты, сегодня любишь лишь меня.

1

Переложил на музыку В. Фомин.

2. «Сомненья нет: меня ты не полюбишь…»

Сомненья нет: меня ты не полюбишь. Напрасно я так терпеливо ждал. Немы упрямо сомкнутые губы, но правду горькую я угадал. Я знаю, что ты искренно пыталась забыть любовь к другому всей душой; но, верно, ты не раз воображала, что пред тобой не я — а тот, другой… А я за радость редкостных мгновений расплачиваюсь горечью двойной: та нежность, что казалась пробужденьем твоей любви ко мне — была игрой! В смятенье чувств моих — нет места гневу: без ропота приму я жребий свой. Ты — как огни в закатном ярком небе — останешься несбывшейся мечтой.

3. «Я в любовь давно уже не верю…»

Я в любовь давно уже не верю, и признаний позабыл слова. Взвешивает радость новой мерой не кружась, как прежде, голова. Встреч ищу. Но в сердце нет горенья; дрожь волненья голос не прервет. Чужды мне любовные сомненья, чужд непролитых слез тайный гнет. Нет, любви я больше не поверю: дорог мне души моей покой. Почему же гаснет в дымке серой свет заката, прежде золотой? Почему бегут бесцветно весны, ночь длинна, но сон не шлет утех; почему в горах и в чаще леса эхо мой не повторяет смех?..

«Помню все. Был ноябрь. Первый снег…»

Моему сыну

Помню все. Был ноябрь. Первый снег. Было первое в жизни горе. Как вчера — у ворот следы от резиновых черных шин. Вновь ноябрь. Полегло меж мной и родным моим домом море Так вошел он в судьбу мою горевестником странно-злым. Но потом — был другой ноябрь: хлопья снега в легком круженье заметали следы иных, бороздивших память утрат. Первых елок в витринах свет, предрождественское волненье — Весть «оттуда»?.. Вернулся, жив! Первой (первой!) внучки рожденье… О, заморский ноябрь! Дарил ты мне много звенящих дат.

3. …КТО ВЕК СВОЙ КОВАЛ…

О «Портрете в рифмованной раме»

Ирине Одоевцевой

Предо мной необычный портрет в светящейся «лунной» раме. Акварелью? Маслом? О, нет! Написал свой портрет в красках слова поэт. Ну, а я (вдруг у вас его нет…) Опишу его здесь стихами. Полотно соткано из улыбок отчаянья, любви к жизни, раскаянья… Сколько, сколько в нем красок, тонкой кистью начертанных масок! Вот глаза голубые: то кокетливо-нежно-живые, то вдруг темные, мукой залитые, горем, горем убитые… Но всегда умно-добрые и лучистые, звездоподобные. Лишь порой — гневно-бешено-гордые. Искрометен в «Портрете» смех и невинно-беспечен «грех». Своенравная мысль — царица: лунной нитью засеребрится и… спешит в легкой шутке скрыться. («Во всем виноват верблюд. Отдать верблюда под суд!») А каноны, предначертанные законы — для других. Вольным-волен в «Портрете» стих. Разностопны ямбы? Так что же? Краски раду — в слово! Оно все может: («В лунном свете блекнет повилика, В лунатичности серебряного лика Воскрешает призрачно и дико Прошлое на новый лад…») Вы осудите: много цитат… А ведь стих здесь — оттенок цвета. Упущу — не будет портрета. Но каким же я вижу поэта на «Портрете»?.. Грусть и радость живут в нем, как сестры, рядом; а слеза дуновенью веселья рада. («Как мне грустно, как весело мне! Я левкоем цвету на окне, Я стекаю дождем по стеклу, Колыхаюсьтенью в углу…») Светлой верностью дружба озарена; а любовь — сердцем-памятью сохранена. Чувствую молодость в новом портрете (как в виденном прежде, в мягком берете). И нового века вижу черты в лице прежней «невской» красоты. («лейте, лейте херувимы, как на розы Хирошимы, райский ужас между слов!..») В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены: есть свет петербургских ночей весенних.