Шрифт:
— Садись к нам в кабину, дорогу лучше запомнишь.
— Пусть Юрий Петрович садится, он замерз, — ответила Любушка, по-прежнему испытывая щемящую жалость к доктору.
— Переселяйтесь к нам, — сказал Слава доктору.
— Можно и к вам, — равнодушно отозвался Юрий Петрович. Он все ходил у костра — длинный, сутулый, в нахлобученной по самые очки потертой мерлушковой шапке.
— И ты, принцесса, лезь в кабину, пока жива, — обернулся к Паше Володька. Он хихикнул, легонько толкнул ее локтем в бок.
Не отвечая ему, Паша осторожно сосала больными губами разбухшую в кипятке галетину.
Они быстро разрушили костер, расшвыряли головешки, сбили пламя, закидали землей, затоптали ногами. И поехали дальше.
Тимку Володька отвязал и забрал в кабину. Корреспондент наводил порядок в своем кукуле: доставал из глубины его какие-то сумочки в кожаных чехлах на «молниях», фотоаппарат, флягу, зачехленное ружье, снова отправлял все это в кукуль. Видно, вещи эти боялись мороза, если корреспондент держал их в меховом мешке и спал с ними.
Любушке стало скучно сидеть молча, и она спросила корреспондента:
— Вы едете, чтоб потом в газету написать?
— Я не пишу, я фотокор, — охотно ответил он. — Я снимки делаю, а пишет мой шеф.
— Тот, что не поехал с вами? — догадалась Любушка.
— Он самый.
— А почему он не поехал?
— Мороза испугался.
— Разве это мороз? — засмеялась Любушка, зная, что вскоре зима подарит им и пятьдесят, и шестьдесят градусов.
— Мороз, — серьезно сказал корреспондент. Он уже уложил свое имущество и теперь всовывал в кукуль ноги в лохматых собачьих унтах.
— А вы из какой газеты? — снова спросила Любушка.
— Из районки.
— И ваш шеф все время пишет?
— Обязательно. Он замредактора.
Больше Любушка не знала, о чем говорить с корреспондентом. Тот до половины забрался в спальный мешок, привалился спиной к ящикам, поворочался немного, поудобнее устраиваясь, и сам спросил Любушку:
— Так тебя после техникума сюда послали?
— После техникума.
— Ветеринаром едешь?
— И ветеринаром, и зоотехником. Все сразу.
— А факультет какой кончала?
— Зоотехнический. Но у нас и ветеринарию немножко преподавали.
— Нравится тебе специальность?
— Конечно, нравится.
— А сама ты из этого, же совхоза?
— Нет, мы когда-то в Якутии жили, потом на Колыму перебрались. Но не здесь, на Теньке жили.
— Так ты эвенка или якутка?
— Якутка.
— Зачем же тебя сюда послали? Здесь почти одни эвены. Будут говорить, а ты не поймешь.
— Я немножко эвенский знаю и якутский немного. А больше русский, — призналась она. — У нас в техникуме и в интернате многие предметы на русском шли.
— А родители твои где?
— Родителей нет, они умерли. У меня две сестры есть и брат. Они теперь опять в Якутии живут, а раньше все мы в интернате жили. Они старше меня.
— Вот в бригаду приедем, ты мне все расскажешь, а я запишу. А пока давай молчать, а то горло застудим. Договорились? И не сиди так, лезь в кукуль, потом не согреешься, — сказал корреспондент. Он закрыл шарфиком рот, набитый золотыми зубами, и уставился взглядом куда-то вверх, в серое бездонное небо.
Так они поговорили и замолкли. Любушка тоже забралась в кукуль, привалилась спиной к ящикам. И долго сидела так, глядя на деревья.
Дорога все время шла в гору, сани еле тащились, и каждое дерево подолгу стояло перед глазами, пока его не заслоняло другое дерево, а другое — третье. По мере того как сани все выше карабкались на сопку, на деревьях блекли, затухали краски. Лиственницы все больше оголялись, приобретали серые, угрюмые тона. Потом деревья и вовсе разделись, превратились в черных костлявых уродцев с обломанными макушками, оторванными руками-ветками, покрытыми бородатыми наростами.
И все стало меняться, когда сани пошли под уклон. Деревья принялись наряжаться в позолоту, румяниться и даже зеленеть. Одна лиственница натянула на себя ярко-огненное платье с совершенно зеленой оторочкой внизу, другая вырядилась в темно-вишневый халат, накинула на голову медный платок. А березка облилась прозрачным воском и замерла так, боясь пошевелиться в своем хрупком наряде…
Любушка как-то забыла, что рядом находится корреспондент, а когда повернулась к нему, увидела, что он спит.