Но Мертвый дотемна не проскочили. Уже наливался плотной серостью воздух, а трактор только-только одолел подъем. Он был так крут, что иногда казалось, будто сани становятся прямо на задок и вот-вот опрокинутся через себя. Сани заносило в стороны, приспособленные для торможения лесины только мешали при подъеме: упирались носами в бугры и валуны. Когда наконец взобрались на вершину, Слава приказал всем идти пешком, остался в кабине один.

Дорога пошла по лезвию хребта — узкая полоса в восемь-десять метров, а слева и справа — пропасть. Полоса была завалена снегом, по бокам ее торчали деревья. Даже не деревья, а бескорые стволы без веток и сучьев.

Небо висело совсем рядом, на нем зажигались близкие звезды. Но стоял еще тот затаенный полумрак, когда предметы кажутся вполне различимыми, хотя на самом деле уже теряют свои натуральные очертания. Различимы были узкая дорога над пропастью, вихлявшие влево-вправо высокие сани, покачивающаяся голова Славы за стеклом кабины, идущие за санями люди и голые, отчего-то совсем черные стволы-деревья. Ни один ствол не походил формой на другой, и все они казались фигурами, высеченными из черного камня, отшлифованными умелыми мастерами. Вон тот, длинный и сутулый, — доктор. Вон дальше скорбно опустила голову и скрестила руки на большом животе Паша… А по другую сторону полосы склонился в своей летной куртке, почти переломился в поясе, корреспондент…

Но конечно же ничьи живые души не трудились над этими деревьями, придавая им столь неповторимый облик. Сама Природа-матушка да дети ее — Ветер, Пурга и Мороз приложили руку ко всему, что видел глаз на этой бескрайней холодной земле. Трудясь без устали веками, они не оставили без внимания ничего, что лежало и росло под этим небом, таким же холодным, как и его земля. И, боже мой, какую создали красоту!.. По скалистым речным берегам табунами скачут огромные каменные лошади. Медведями греются на солнце валуны. Из тайги прямо к дороге выбегают рогатые каменные лоси. Верблюжьими караванами бредут к горизонту сопки… Да каких только чудес, сотворенных Природой, не встретишь на этой земле! Остановишься, глянешь — и не поверишь глазам: неужели это не призрак, не мираж, неужели возможна такая красота?..

Дороге над пропастью, казалось, нет и не будет конца. Серость в воздухе уплотнилась, налилась тяжестью. Мороз на хребте был жесток, но Любушка не чувствовала его. Она сняла шапку, распахнула стеганку, и все равно было жарко. Рядом, тяжело дыша, шел корреспондент, тоже без шапки, в расстегнутой куртке. Унты были велики ему, поэтому он не переступал, а волочил унты по снегу, как лыжи. Паша, Володька и доктор ушли вперед, Любушка не видела их за санями.

Но даже когда полоса над пропастью благополучно осталась позади и сопка широко раздалась в стороны, Слава не разрешил садиться ни в сани, ни в кабину: начинался спуск. Еще часа два плелись пешком по корягам, кочкам, поваленным лиственницам. Теперь уже все держались ближе к свету фар, прорезавшему темноту. Снега не было, коряги и кочки цеплялись за ноги. Корреспондент не раз падал, падала и Любушка. И как только выбрались на ровное, оба они — и Любушка и корреспондент — тотчас же влезли в сани, а затем — в свои кукули.

Опять певуче скрипели полозья, тарахтел трактор, подпрыгивали, тряслись на кочках сани. Так длилось долго — до тех пор, пока Любушка перестала чувствовать тряску и что-либо слышать. И как раз тогда появился Гена, стал звать ее:

— Люба, Люба, вставай!.. Пойдем, Люба!..

Она сразу же проснулась, отвернула с головы кукуль.

Над ней нависло черное лицо корреспондента.

— Вставай, пойдем в избушку, — говорил корреспондент, — Пойдем перекусим.

— Я не хочу, буду спать, — ответила она.

— Пойдем, пойдем, — настаивал корреспондент. — Там печка горит, все готово.

— А который час?

— Около двух.

Корреспондент помог ей спрыгнуть с саней. Любушка пошла за ним, ничего не видя в кромешной тьме. Фары трактора не светились, но мотор работал, отстукивая частые такты.

Избушка была с ноготок. Огарок свечи зыбко освещал заиндевелые стены из ящичных дощечек, такой же ящичный, низко навешенный потолок, такой же стол из ящиков и чурбаки для сидения. У порога топилась железная печурка без дверцы, с прогорелой трубой. Труба малиново накалилась, из дыр выскакивали хвостики огня. Когда Любушка с корреспондентом вошли, Паша, присев на корточки, заталкивала в печурку дрова. Слава открывал ножом консервные банки, а Володька громко читал вырезы ножом на стене, присвечивая себе огарком.

— Ар… Ар-та-мо-нов, — по складам разбирал он неразборчивые надписи. — Буровой мас-тер… Юр-чик, Ми-ша… Пятьдесят восьмой год… То-ля, На… На-та-ша, Са-ня, Вовка… Геологи… Шестьдесят третий год… Ку-куш-кин Ти-мо-фей Ива-но-вич спал на кры-ше, про-ва-лил-ся, по-чи-нил… Шестьдесят шестой год… Лень-ка плюс Ми-тя дру-ги навек, гео-ло-ги… Шестьдесят девятый год…

Володька прочел ножевые надписи, прилепил огарок свечи на угол столика. Все навалились на консервы. Любушка с наслаждением ела теплый, разогретый на печурке хлеб и горячие консервы. В избушке было дымно, жарко, как в бане, и все же уютно.

— Может, покемарим тут до утра? — сказал Володька, ни к кому определенно не обращаясь. — Дров за порогом хватает.

— Покемаришь тут! — ответил Слава. — Мотор за ночь черт-те сколько солярки сожрет, на обратно не хватит.

— Хоть бы луна вышла, что ли, — посетовал корреспондент. Он сидел лицом к пламеневшей печке, протянув руки поближе к огню.

Когда поели, Володька сказал Паше и Любушке:

— Принцессы, вам печку тушить и посуду собрать.