— А не кажется ли вам логичным, мало того, справедливым, что тот, у кого земли полсальмы, платит за полсальмы, а у кого тысяча, платит с тысячи? — спросил Ди Блази.

— Логично?! Справедливо?! По-моему, это чудовищно! Наши права священны, клятвенно закреплены всеми королями и вице-королями… Кому, как не вам, специалисту по государственному праву, это знать! О святой боже, где ты, свобода Сицилии! — воздел руки князь.

— Знаю, знаю. И насчет узурпации прав, и насчет злоупотреблений. Все знаю. Но помимо того, что есть о чем поспорить, так сказать, внутри самого вопроса о привилегиях, надо иметь в виду, что сами эти привилегии, именуемые вами свободой Сицилии, уже не выдерживают критики; это чудовищная узурпация, влекущая за собой и другие, бесчисленное множество других актов произвола.

Кто знает, чем кончился бы спор, не подойди в этот момент, отделившись от стайки приятельниц, графиня Регальпьетра. Она была неотразима в своем платье из тонкой тафты в бело-вишневую полоску, с остроконечным английским веером, распахнутым над глубоким декольте.

— У вас важный разговор? — обратилась она к Ди Блази. — Простите, что я вас отрываю, но мне хотелось сразу же, незамедлительно вам сказать: прелестную книжечку, которую вы так любезно дали мне прочесть, я закончила. Прелестно, ну просто прелестно написана. Разве что немного слишком… ну как бы это сказать… смело! — Графиня подняла веер, кокетливо заслонив лукавый огонек, блеснувший в улыбке, в глазах. — Однако как вам удается доставать эти прелестные книги? Эти прелестные маленькие книжечки?

— У меня есть и потолще. Если вам так понравились «Нескромные сокровища», то полное собрание сочинений господина Дидро к вашим услугам.

— У вас есть еще? Правда? Он всегда пишет об этих вещах, этот господин…

— Дидро. Нет, не всегда.

— Но «Нескромные сокровища» — это необыкновенно… Я даже расфантазировалась… Угадайте о чем?

— О том, что бы было, если бы сокровища ваших приятельниц вдруг заговорили.

— Как вы угадали? Я и вправду об этом фантазировала, и, поверьте, с таким удовольствием…

— Бьюсь об заклад, вы подумали: если бы сокровище некой синьоры разоткровенничалось, то свою первую брачную ночь ей не пришлось бы коротать под открытым небом, на балконе, где разочарованный супруг запер ее на ключ…

— Потому что не было бы свадьбы! — смеясь до слез, продолжила графиня. Пышный бюст ее колыхался, веером она часто-часто обмахивала порозовевшее лицо. — А знаете, вы необыкновенный человек! Вы ведь на самом деле разгадали мои мысли.

— Мне бы хотелось разгадать вас всю.

— Попытайтесь… Но при более удобном случае! — с досадой заметила графиня, так как в это время к ним подходила удручающе добродетельная герцогиня Леофанти. Кивнув Ди Блази, герцогиня пробасила:

— Вы слышали? Ужасная новость! Этот человек ополчился теперь и на святых: на нашу Розалию, на нашу чудотворную Розалию… Но добром это не кончится, вот увидите, славный палермский народ на сей раз так этого не оставит…

Ди Блази откланялся и снова присоединился к непоседливому мужскому обществу, которое теперь толклось вокруг монсеньора Айрольди, маркиза Виллабьянки и Веллы, предпочитавших сидеть на месте.

Разговор шел о небольшом знаке благоволения со стороны Караччоло: в палермской Академии, за счет доходов отмененной инквизиции, были созданы новые кафедры, Караччоло собирался учредить еще несколько, и среди них кафедру арабистики. Она, естественно, предназначалась капеллану Велле. Монсеньор Айрольди радовался этому больше, чем сам Велла, мечтавший вовсе не о кафедре, а о прибыльной церковной должности — это было самое доходное поприще. Впрочем, мысль о том, чтобы расширить и усложнить начатую игру, ему тоже улыбалась, а заведование кафедрой представлялось подходящей ареной для облюбованных им опасных игр: можно создать школу, целую школу того самого арабского языка, коего он, в сущности, является изобретателем и основоположником. Так акробат, проделав опасный трюк, приступает к выполнению следующего, еще более трудного и рискованного номера.

Праздник святой Розалии длился пять дней — в пику Караччоло и к вящему удовольствию аристократии и плебса, благодаря святой Розалии побратавшихся. Были, правда, греховодники, из вольтерьянцев, которые говорили: в пику-то в пику, да не одному Караччоло, но и святой Кристине тоже, ибо именно ей, Кристине, город Палермо обязан поклоняться прежде всего, чтить превыше, чем Розалию; не явись она в разгар чумы одному мыловару — в подтверждение того, что кости, обнаруженные на горе Пеллегрино, принадлежали действительно ей, — и не скажи ему, что ровно через трое суток чума унесет его (однако же праведником!) на тот свет, неизвестно, что бы было. Сообщение это, как уверяет безымянный летописец, мыловар воспринял благодушно: вместо того чтобы дотронуться, от сглаза, до подковы или крикнуть «чур меня!», он, по каким-то лишь в те времена ведомым соображениям, возрадовался и оставшиеся три дня ходил из дома в дом — разносил благую весть о явлении ему святой и о ее пророчестве. Главного медика Марко Антонио Алаимо, больше разбиравшегося в чуме, нежели в божественных материях, такое нарушение карантинного режима, естественно, встревожило. В самом деле, со стороны святой Кристины не очень-то было красиво, воспользовавшись явными признаками эпидемии, являться в образе невинного создания с венком из роз на русой голове в роли спасительницы города. С тех пор прошло полтора века, а она все ждала своего часа, пока в действиях Караччоло не усмотрела чего-то такого, что оживило ее надежду на реванш.

Если верить тем же злым языкам, святая Кристина, потеряв надежду на то, что праздник будет укорочен, приложила руку к другому делу: наслала голод, — хотя, по правде говоря, деятельностью этой во вред городу Палермо и всей Сицилии она занималась, пользуясь рассеянностью законной покровительницы, постоянно и независимо ни от чего, когда вздумается.

Сей анекдот, обойдя весь город, дошел до Караччоло и очень его насмешил. Хотя было не до смеху. Весьма обеспокоенный неурожаем, вице-король стал вникать в его причины и изыскивать меры борьбы.