Конечно, он испытывал затруднения, связанные с необходимостью преподавать — читать лекции, общаться, быть на виду. Но судя по письмам к родным, по воспоминаниям сестры и тех, кто в тот период его мог близко наблюдать, преподавание его не так уж тяготило. Курс его лекций слушали немногие — это наверняка облегчало ему задачу, один человек — внимательно, с интересом, что должно было его ободрять.

В эти первые три месяца 1938 года он делит свою жизнь в Неаполе между гостиницей и Институтом физики. После лекций подолгу беседует с директором института Каррелли. И хотя он воздерживается не только от прямых высказываний, но и от намеков, у Каррелли сложилось впечатление, что он работал над чем-то «очень важным, о чем не хотел говорить».

Иногда он в одиночку прогуливался по набережной, подыскивая пансион, чтобы переехать туда из гостиницы. Странно: хотя он, по его словам, располагал «хорошими адресами», а 22 января сообщил матери о своем скором переезде, похоже, что пансион найти он не смог, если перебрался в феврале из «Терминуса» в другую гостиницу, «Болонья», — почище и поудобнее. И тут у нас возникает первое сомнение, первое подозрение: что как раз в январе пансион он нашел и с тех пор, готовясь исчезнуть, использовал его наряду с гостиницей для какой-то двойной жизни.

Ибо исчезновение его представляется нам результатом исполнения тщательно рассчитанного смелого замысла — вроде того, который позволил Филиппо Брунеллески посмеяться над толстым плотником. Одной из тех легких, воздушных конструкций, которые могли бы рухнуть из-за пустяка, но держатся именно потому, что всякий «пустяк» учтен. Конечно, и неожиданные, непредвиденные обстоятельства играют свою роль: в данном случае для того, чтобы ход вполне удался, мало было расчета, опыта и неослабного внимания, требовавшихся от сэра Филиппо при сооружении купола Санта Мария дель Фьоре; ему должна была благоволить фортуна — как во всех делах, где случайность может стать роковой. Брунеллески фортуна не изменила. Вроде бы цинично утверждать, что, вероятно, не изменила она и Этторе Майоране; но уйдя из жизни или оставшись в живых, покончив с собой или бежав — он желал исчезнуть, и невмешательство таких случайностей, которые помогли бы его найти, следует потому расценивать как знак благосклонности фортуны.

Однако — по порядку. Стоит заметить, что при двух лекциях в неделю, читавшихся им в университете, вовсе не обязательно все время находиться в Неаполе, имея дом в Риме. Конечно, ему нравилась гостиничная жизнь — более независимая, чем он мог бы вести в семье. К тому же в его неаполитанских письмах — особенно в последнем — по сравнению с присланными им из Германии ощутимо определенное отчуждение, отдаление от домашних. Может быть, в «нормальном» удовлетворении родных тем, что он вновь — или наконец — стал «нормальным», в их гордости тем исключительным признанием, которое выразилось в утверждении его профессором за «общепризнанные заслуги», он усматривал непонимание, в силу обостренной чувствительности его преувеличивая. Так или иначе, в Неаполе он приблизился на шаг к желанному полному одиночеству. Оставался еще один шаг — решающий. Как его совершить, как обойти все проблемы и обеспечить нужный исход, мы полагаем, он «обдумывал» долго. Написанное Боккини, а изреченное скорее всего кем-то другим: «Мертвые находятся, исчезнуть могут живые» — прекрасно подходит к данному случаю с одним дополнением: лишь умные живые способны исчезнуть бесследно, а если след неизбежен — правильно предусмотреть и точно рассчитать, какие именно неверные выводы сделают другие и как неумело пойдут они по этому следу. Другие — то есть полиция. А составить мнение о полиции, суть которого выражает суждение Бергота о докторе Котаре, Майоране, мы полагаем, помог его опыт знакомства со множеством протоколов, занимавших большую часть тех двадцати с лишним тысяч страниц, на основании которых были переданы в распоряжение флорентийского суда Данте и Сара Майорана.

Вечером 25 марта в 22 часа 30 минут Этторе Майорана отбыл почтовым пароходом, следовавшим из Неаполя в Палермо. Предварительно он отправил письмо директору Института физики Каррелли, а другое, адресованное родным, оставил в гостинице. Почему не послал и его, понять легко: он рассчитал, как будут развиваться — и развивались на самом деле — события, и позаботился о том, чтобы весть не обрушилась на родных внезапно, а доходила постепенно. Содержание писем известно — их опубликовал профессор Эразмо Реками, молодой физик, который занимается бумагами Майораны в “Domus Galileiana”. Но нам кажется, необходимо их перечитать. Вот адресованное Каррелли: «Дорогой Каррелли, я принял решение, ставшее неизбежным. В нем нет ни капли эгоизма, но я отдаю себе отчет в том, какие неприятности может доставить мое неожиданное исчезновение тебе и студентам. Прошу, прости мне и это, но прежде всего то, что я не оправдал доверия, искренней дружбы и симпатии, которые ты проявлял ко мне в эти месяцы. Еще прошу, передай привет от меня тем, кого в твоем Институте я научился понимать и ценить, особенно Шути. Я сохраню обо всех вас теплую память по крайней мере до одиннадцати часов сегодняшнего вечера, а возможно, и после этого срока».

Что могут означать слова «в нем нет ни капли эгоизма», как не то, что решение было продиктовано совсем иными чувствами и мотивами, совсем иными муками, чем при гастрите и мигрени, с которыми кое-кто пытается связать его решение. Вот эта фраза перед нами — четкая, однозначная, — но до сих пор, кажется, что-то мешает нам увидеть ее, воспринять. Стоит также обратить внимание на двойной смысл фразы, где назван срок — «одиннадцать часов сегодняшнего вечера»: она отражает и крайнюю неуверенность, сомнение в бессмертии души, и положение на грани между жизнью и смертью, между решением умереть и решением продолжать жить. А потом, почему именно это время? Ведь оно меньше всего подходит для совершения самоубийства с парохода Неаполь — Палермо. Отчаливший в 22 часа 30 минут, пароход в 23 часа еще в Неаполитанском заливе, виден порт, городские огни, пассажиры все на верхней палубе, повсюду снуют матросы. Бросившийся в море через полчаса после отплытия человек рискует быть если не спасен, то, во всяком случае, замечен. Мог ли Майорана — если он действительно намеревался покончить с собой — этого не учесть?

Должна быть в этом числе — одиннадцать — какая-то тайна, какое-то сообщение. Математик, физик или специалист по морскому делу могли бы, вероятно, попробовать его расшифровать. Если только Майорана не вставил это число специально, чтобы в нем принялись искать какой-то тайный смысл; у нас же мелькнула мысль, что он выбрал такой час, когда перемещение водных масс в меняющем свой уровень Неаполитанском заливе могло бы скрыть его тело навсегда.

Нам приходилось видеть предсмертные письма самоубийц; во всех без исключения — более или менее изменившийся почерк, какая-то беспорядочность, непоследовательность. Оба письма Майораны, наоборот, отличают четкая каллиграфия, продуманность, выдержанность, игра на грани двусмысленности, сознательный характер которых — при том, что нам об этом человеке известно, — не вызывает сомнений. На наш взгляд, и слово «исчезновение» — а не «Смерть» или «конец» — он тоже употребил затем, чтобы оно было воспринято как эвфемизм, на самом деле таковым не являясь.

А вот письмо домашним, если его можно так назвать: «У меня только одно желание: чтобы вы не одевались в черное. Если хотите соблюсти обычай, носите какой-нибудь знак траура, но не дольше, чем три дня. Потом, если сможете, храните память обо мне в своих сердцах и простите меня». Здесь тоже число: три. 3, 11, 3 + 11 = 14. Значат ли они что-нибудь? Мы в числах не понимаем, мы понимаем в словах. А из составивших это краткое послание слов два не могли не ранить: «если сможете».

Письмо еще не дошло до Каррелли, когда ему доставили срочную телеграмму от Майораны из Палермо с просьбой не принимать его в расчет. Получив письмо, Каррелли понял смысл телеграммы и позвонил семейству Майорана в Рим. Затем последовало еще одно, из Палермо, на бланке гостиницы «Соле»: «Дорогой Каррелли, надеюсь, что телеграмма и письмо пришли к тебе одновременно. Море меня не приняло, и завтра я вернусь в гостиницу «Болонья», а этот листок бумаги, возможно, приедет со мной. Не думай, я не ибсеновская девица, тут случай совсем иной. Если захочешь узнать подробности, я в твоем распоряжении».