Калоджеро подумал: «Сон это», но Сталин, должно быть, прочел разочарование и огорчение на его лице, едва заметно улыбнулся, спросил: «Ты что, думаешь, нам не победить? Сегодня мы проиграем, народ еще незрелый, но увидишь, в конце концов наша возьмет». Он тряхнул Калоджеро за плечо.

Тряся Калоджеро за плечо, жена говорила: «Кали, шесть часов уже, тебя Кармело зовет».

Калоджеро проснулся, на душе из-за приснившегося кошки скребли. Одеваясь, он сказал жене, чтобы Кармело поднялся; товарищ по партии вошел веселый, нарядный, словно на свадьбу собрался, и крикнул еще с порога: «Ух и попляшут у нас сегодня эти чертовы попы!» — но Калоджеро в ответ промолчал и, нагнувшись, стал завязывать шнурки.

Жена принесла кофе, Кармело, прихлебывая, говорил: «Хочу поглядеть, какую рожу сделает священник, он людей пугает, несет, будто у нас веревка наготове, чтобы вешать, я ему покажу веревку!» — а Калоджеро, не глядя на него: «Покажешь, говоришь? Нет, чтоб убрать их с дороги, годы нужны».

Кармело удивился: как, мол, так, вчера же ты об заклад бился…

— Вчера — это вчера, — сказал Калоджеро, — ночью-то больше времени, чтоб мозгами раскинуть. Первыми будут попы, мы еще незрелые.

Он не хотел говорить про сон, желторотый Кармело смеялся над снами, молодежь вроде него даже в лотерее не играет. Калоджеро не верил в души усопших, будто бы подсказывающие выигрышные номера, зато верил в некоторые сны — особенно в те, что снятся под утро, сам Данте считал их пророческими. Калоджеро был в ссылке с одним поэтом, анархистом, знал наизусть десяток песен «Божественной комедии», стихи Кардуччи и того анархиста. Это был не первый его сон про Сталина. И всегда выходило, что сон сбывался. Ничего сверхъестественного, вообще-то говоря: Сталин думал, а он во сне принимал сталинские мысли, это и ученые допускают. В тридцать девятом году, когда Калоджеро прочитал в газетах, что Сталин заключил пакт с Гитлером, его чуть удар не хватил. Месяца за два до того он вернулся из ссылки, опять мастерскую открыл, но хоть бы кто-нибудь зашел набойки поставить или прохудившийся башмак зашить, ни одна собака не появлялась, целыми днями он перечитывал те немногие книги, что у него были, и, конечно, с нетерпением ждал, когда придет «Джорнале ди Сичилия», газету он проглатывал целиком, вместе с объявлениями и извещениями о смерти. Ему доставляло удовольствие читать, как дуче торжественно открывал, принимал, выступал, совершал полеты, и вслух комментировать сообщения и речи, призывая язву и сифилис разъесть бодрое тело главного чернорубашечника и бросая в его то улыбающееся с газетной страницы, то грозное лицо изощренные оскорбления и кровожадные проклятья. Никто не заходил в мастерскую поболтать, лишь священник забегал на минутку напомнить о благоразумии, об осторожности; иногда он добавлял: «Бог велик, эта бешеная собака получит по заслугам», и у Калоджеро, который в бога не верил, делалось спокойнее на душе, бешеной собакой был Гитлер, даже ватиканский «Оссерваторе романо» намекал на то, о чем священник говорил без обиняков. После пакта священник сказал: «К этому и шло, снюхались, как собаки», и Калоджеро, забыв об осторожности, закричал, лишая себя единственной отдушины — ежедневных разговоров со священником, что такого не может быть, что это либо враки, либо тут что-нибудь да кроется и вообще Сталин лучше, чем папа. Надувшись, словно мышь на крупу, священник показал спину и несколько месяцев после этого обходил мастерскую стороной.

У Калоджеро сообщение о пакте не укладывалось в голове. На то, что это враки, надеяться не приходилось. Появились снимки, где Сталин был сфотографирован рядом с Риббентропом, ничего не стоило принять их за двух старых друзей. И как могло случиться, что Сталин, товарищ Сталин, который сделал Россию родиной человеческой надежды, протянул руку этому злодею, этому сучьему сыну? Наверняка Чемберлен, старый дурак с зонтиком, палец о палец не ударил, чтобы перетянуть Сталина на свою сторону, Муссолини правильно делал, что смеялся над заплесневелой Англией; но ведь не мог же Сталин объединиться с убийцей только назло Чемберлену. Разве что, притворившись другом, он расставлял Гитлеру смертельную ловушку.

Тут как раз Калоджеро и приснился Сталин, и Сталин по секрету сказал ему: «Кали, мы должны раздавить эту ядовитую гадину. Увидишь, придет время, я ее в порошок сотру», и у Калоджеро отлегло от сердца, теперь ясно было как день, что удар, которого заслуживает Гитлер, он получит в решающую минуту от Сталина. Один приятель достал Калоджеро речь Димитрова, тот говорил, что между двух империалистических блоков СССР все равно как меж двух огней, так оно и было на самом деле, но, по мнению Калоджеро, Димитров умолчал — да и не мог не умолчать — о том, что Россия ждет, когда победоносные до поры до времени силы немцев иссякнут, и вот тут-то она ударит по ним. Он представлял секретные приготовления: аэропланы и танки выходят с народных заводов и выстраиваются в огромную замаскированную линию вдоль границ, которые Гитлер наверняка считает неприступными: Сталин подаст сигнал как раз в нужную минуту, не раньше, не позже, — и красное войско хлынет в фашистскую Европу и через горы и долы дойдет до самого Берлина, до самого Рима. Пока же Гитлер пожирал Польшу, его армия двигалась как машина. Польша была раздавлена в два счета, гнилая панская Польша, думал Калоджеро, героический польский народ, кавалерия, атакующая гитлеровские танки, сердца поляков, словно одно большое сердце, да здравствует героическая Польша! Его так и подмывало выйти на площадь и закричать: «Да здравствует Польша!», он плакал, читая военные сводки, даже в фашистских газетчиках просыпалось что-то человеческое, когда они писали об умирающей Польше, один из них так написал о падении Варшавы, что Калоджеро вырезал его статью и спрятал в бумажник. Когда Россия в свою очередь присоединила к себе кусок Польши, опять пожаловал священник, прислонился к дверному косяку и начал: ты, конечно, знаешь гимн Мамели… Калоджеро не понял, куда он гнет, гимн Мамели Калоджеро знал, то есть весь не помнил, но он у него был в одной книжке. Священник продолжал: прочти, мол, то место, где говорится про кровь поляков и про казаков, которые пили ее вместе с австрийским орлом, подумай хорошенько и совесть спроси, что она тебе подскажет.

— Я уже подумал, — ответил Калоджеро.

— Послушаем, — сказал священник.

— Пакт о ненападении — или как он там называется — это маневр: придет время, и Сталин так задаст этому сучьему сыну, что от него мокрое место останется.

— Ого!

— Иначе и быть не может, — стоял на своем Калоджеро. — Как бог свят, в которого вы верите. Фашизм умрет от руки Сталина, и те, кто благословляет знамена фашизма, тоже поплатятся жизнью.

— Послушай, откуда ты взял, что церковь благословляет знамена фашизма? Мы не знамена благословляем, а молодежь, которая под этими знаменами оказалась, христиан, идущих под ними. К тому же, если хочешь знать, Муссолини не Гитлер, он бога боится и к церкви уважение имеет.

— Это вы кому-нибудь другому рассказывайте, а то я за себя не ручаюсь, — предупредил Калоджеро. — Но сперва меня дослушайте. Так вот, Сталин ударит по Гитлеру, а пока он позиции улучшает, ближе к Германии продвигается. И самое главное — он забрал из-под носа у немцев и спас от порабощения половину Польши, дал ей новую жизнь, в старой Польше царила несправедливость, пролетариат страдал, а богачи…

— Да уж, поляки выиграли, — перебил его священник. — Сталин вместо Гитлера, велика разница, ничего не скажешь, повезло так повезло!

— Значит, не хотите разумные соображения слушать? — спросил Калоджеро.

— Какие там соображения! — не унимался священник. — Если то, что ты говоришь, называть разумными соображениями, тогда разум умер. Сталин должен ударить по Гитлеру, Сталин улучшает позиции, Сталин спас половину Польши… уши вянут.

Калоджеро с трудом сдерживался.

— Живы будем — посмотрим через несколько месяцев, от силы через год, кто из нас соображает, а кто нет.

— Жди, жди… — ехидно посоветовал священник.

Он ждал. А тем временем Россия напала на Финляндию, Калоджеро с удивлением ловил себя на мысли, что сочувствует финнам, Финляндия сопротивлялась — и он восхищался стойкостью этого маленького народа: держись, Финляндия, держись, Маннергейм; маленький фашистский генерал; нет, не фашистский; да, фашистский; вокруг России сплошные фашисты, кто сопротивляется России или боится ее, тот фашист. Финляндия тоже должна быть освобождена от фашистов, думал Калоджеро, и, даже если там нет фашистов, нужно раньше немцев успеть, базы для войны с немцами занять. «Русские отбиты в кровопролитных боях на линии Маннергейма», держись, Финляндия, маленький фашистский народ, фашистский генерал, вполне вероятно, что там скрыто орудуют немцы, кто его знает. Калоджеро искал спасения в самокритике, но ничего не мог с собой поделать и вдруг признавался себе, что его симпатии на стороне Финляндии. От возможных сомнений в действительной силе Красной Армии его избавило зубоскальство священника: насмешками над русскими, терпевшими поражения, он только помог Калоджеро мобилизовать все свои мыслительные способности, в результате чего необъяснимые явления сразу получили разгадку.