Письмо датировано 26 марта. По данным полиции, вечером этого дня, в семь, Майорана сел на «почтовый» пароход, шедший в Неаполь, где и высадился на следующее утро в 5 часов 45 минут. Но есть у нас сомнения: не в том, что на обратном пути он бросился в море, а в том, что вечером 26-го он сел на пароход в Палермо.

О том, что пассажир добрался до Неаполя, свидетельствовал им сданный и находившийся в дирекции «Тиррении» обратный билет. О том, что в указанной на билете, выписанном на имя Этторе Майораны, каюте ехал человек, который мог быть Майораной, свидетельствовал профессор Витторио Страццери, проведший в той же каюте ночь.

Из сданных билетов следовало, что в каюте путешествовали англичанин Чарльз Прайс, Витторио Страццери и Этторе Майорана. Прайса разыскать было невозможно, а вот связаться с доцентом Палермского университета профессором Страццери оказалось легко.

Получив от брата Этторе письмо с расспросами (и должно быть, с фотографией), профессор Страццери выразил сомнение в двух обстоятельствах: что он действительно ехал вместе с Этторе Майораной и что «третий человек» был англичанин. Тем не менее он «абсолютно убежден: если ехавший со мною человек был ваш брат, он оставался жив по крайней мере до прибытия в Неаполь». Англичанин, утверждает Страццери, носил фамилию Прайс, но по-английски говорил «как мы, южане», и манеры имел грубоватые, под стать лавочнику, а то и проще. Итак, «третий человек». Разгадку найти нетрудно. Поскольку профессор Страццери с предполагаемым Чарльзом Прайсом несколькими словами перекинулся, а с предполагаемым Этторе Майораной не сказал ни слова, можно допустить, что молчавший человек, которого Страццери позже отрекомендовали как Этторе Майорану, наоборот, был англичанин, а тот, кого назвали Прайсом, — сицилиец, южанин, в самом деле лавочник, поехавший вместо Майораны. Невероятного ничего здесь нет: Майорана вполне мог подойти в соответствующее время к кассе «Тиррении» и подарить свой билет человеку, который собирался его покупать и, возможно, был примерно того же возраста и роста, имел похожий цвет волос (нет ничего проще, чем найти «сарацина» даже среди нескольких сицилийцев). Если же отвергнуть эту гипотезу, приходится либо признать свидетельство профессора Страццери недостоверным, либо, как некоторые, настаивать на романтической версии, будто Прайс был не Прайс, а южанин, сицилиец, следовавший под видом англичанина за Майораной и руководивший его действиями. Так недалеко до рассуждений о причудах мафии, которая торгует ныне физиками, как некогда торговали белыми рабынями.

Но как бы ни относиться к каждой из гипотез, показательно вот что: профессор Страццери, отнюдь не уверенный, что путешествовал с Этторе Майораной, убежден: человек, который мог быть Майораной, высадился в Неаполе. Убежден настолько, что советует брату поискать его в монастырях: иногда в них затворялись и люди «не очень религиозные», говорит он, обнаруживая предрассудок, согласно которому ученый непременно далек от религии, если не атеист. Однако он ошибался. Этторе Майорана религиозен был. Пережитое им — религиозная драма; мы назвали бы ее паскалевской. И именно потому, что он первым ощутил тот религиозный ужас, который охватит ученых не сегодня-завтра, мы и описываем на этих страницах его жизнь.

Письмо профессора Страццери с советом поискать в монастырях датировано 31 мая. Но, как мы видели, Джованни Джентиле рекомендовал Боккини заняться этим еще 16 апреля — само собой, по настоянию родных.

17 июля в рубрике «Кто его видел?» самого популярного итальянского еженедельника «Доменика дель коррьере» появилась маленькая фотография с описанием исчезнувшего Этторе Майораны: «Тридцати одного года, рост 1 м 70 см, волосы черные, глаза темные, на кисти длинный шрам. Тех, кому что-нибудь о нем известно, просят сообщить по адресу: Рим, бульвар Королевы Маргериты, Его Преподобию Марьянеччи». Известно оказалось настоятелю неаполитанской церкви Джезу Нуово: он рассказал, что в самом конце марта — начале апреля какой-то молодой человек — весьма похожий на того, что на фотографии, — обратился с просьбой дать ему пристанище в обители, дабы он мог испытать себя в монашеской жизни. Точность использованного оборота позволяла думать, что человек с существованием подобной практики знаком. Его приход к иезуитам означал, что он был движим приверженностью к ним или привычкой. А Этторе Майорана воспитывался в римском «Конвитто Массимо» и хорошо знал распорядок и дисциплинарный устав (в выданном пансионом свидетельстве за период с 15 декабря 1917 г. по 27 января 1918 г. ему проставлены следующие баллы: вне учебных занятий благочестие — 10, дисциплина — 10, прилежание — 10, учтивость — 10; на занятиях высший балл по поведению он удерживает, но опускается до «девятки» за прилежание и за достигнутые успехи. И это «10» за благочестие — непохожее, как мы знаем, на «наше» — кое о чем говорит).

Настороженный возбуждением, которого молодой человек не мог скрыть, настоятель ответил, что это осуществимо, но не сразу. Пусть посетитель явится еще раз. Но больше тот не пришел.

В конце марта — начале апреля. До отъезда в Палермо и объявляющих о самоубийстве писем или после, по возвращении из Неаполя? Ибо туда он, судя по показаниям медсестры, вернулся — хотя и не почтовым пароходом 27 марта. И принадлежат они не просто медсестре, едва с ним знакомой и вмешавшейся, как бывает, в дело безо всяких на то оснований, а его медсестре, упомянутой им в письме к матери, — той, что дала «хорошие адреса», когда он искал пансион. Ее свидетельство стало, по сути, единственной непредвиденной, непредсказуемой угрозой продуманному, как мы полагаем, Майораной плану исчезновения; и поведи себя непредвиденно также полиция, приняв это свидетельство всерьез, мы, вероятно, не гадали бы сейчас, куда исчез Майорана. Но можно было предсказать, что полиция его оставит без внимания, сочтя обыкновенным домыслом, каковые всегда возникают вокруг таинственных происшествий.

Родственники поверили и сиделке, и тому, что после 27 марта Этторе видел настоятель церкви Джезу Нуово. Заметим: все они сохраняли эту веру до какого-то времени, мать же верила всегда, до самой смерти, и упомянула его в завещании, оставив ему — «когда вернется» — положенную долю наследства. И мы убеждены: она была права.

Ее письмо Муссолини — не порожденный материнской любовью и надеждой бред: все в нем соответствует объективной истине и все достоверно. Особенно главное: «Он всегда был здравомыслящ и уравновешен, и что произошло с его душой или нервами, остается загадкой. Но несомненно одно — и это с уверенностью утверждают его друзья и я, мать: никогда не замечалось за ним состояний и настроений, наводивших бы теперь на мысль о самоубийстве; наоборот, его размеренный, суровый образ жизни и занятий позволяет и даже заставляет считать его лишь жертвой науки». В письме матери есть и другие, безусловно, разумные замечания, которые остались бы таковыми, даже пройдя сквозь фильтр полицейского восприятия: надо поискать его в деревнях — в крестьянском доме он мог бы дольше прожить на взятые с собой деньги; надо сообщить в консульство номер его паспорта, срок которого истекает в августе…

Ибо Этторе Майорана — и это также противоречит версии самоубийства — взял с собою паспорт и деньги. 23 января он попросил мать поручить брату Лючано снять с банковского счета принадлежащую Этторе сумму и выслать ему «все». А незадолго до 25 марта, когда он отправился в Палермо, объявив о самоубийстве, Этторе забрал свое жалованье с октября по февраль, которое до тех пор получить не потрудился. Судя по пяти будто позабытым месячным окладам, в денежных вопросах щепетилен он не был; но вряд ли он стал таковым как раз накануне самоубийства. Есть простое объяснение: в деньгах он нуждался для достижения намеченной цели.

Но есть и другое, более сложное: нелепость такой ситуации, когда самоубийца захватывает с собой сколько может денег и паспорт, должна была поддерживать у матери иллюзию, что он еще жив, надежду, что он не покончил с собой. Однако такому объяснению противоречит просьба не надевать траур или носить лишь какой-нибудь его знак, но не долее, чем три дня — три дня сицилийского «обязательного траура». Ясно: он хотел, чтобы поверили в его смерть.