Шрифт:
– Какой ужас! Но разве можно жить в мастерской?!
– Нельзя?
– прищурился хозяин.
– Можно!
– пылко воскликнула Гленда, а нос её предательски шм ыгнул.
– Я ещё никогда не жила в мастерской и не спала на... на этом... как вы его назвали, простите?
– Можешь идти.
– Да-да, конечно. Но вы покажете, где мастерская с этим... как его?
Хозяин недовольно покачал головой, ворча что-то себе под нос.
– Иди за мной, - бросил он, направляясь к двери. Гленда схватилась за чемодан и, пыхтя, поплелась следом.
Ладно, - думала она, - кое-как семеня за ним и качаясь от усталости и тяжеленного чемодана.
– Ладно, посмотрим, как это всё будет. Если что, придётся поискать другое место...
Гленда, однако, понимала, что никакого другого места она не найдёт, да и искать уже не будет. От этой невесёлой мысли ей стало так грустно и страшно за своё будущее и будущее маленького Остина, что оставшись одна, она первым делом собиралась хорошенько выплакаться.
7. День второй. Беатрис
Чулан даже после ядерного взрыва останется чуланом — это Беатрис поняла сразу, едва ступила в его пахучий полумрак. Каморка пустовала. В маленькое и тусклое оконце едва пробивался серый вечерний полусвет. Крышка большого, во всю стену, ларя была заблаговременно превращена в некоторое подобие лежака — накрыта старым, видавшим виды (и клопов, наверное, – о, ужас!) матрацем. Сверху хозяйка бросила принесённую пахнущую мылом стопку белья и одно (одно!) полотенце.
– Бог мой!
– простонала Беатрис.
– Какой ужас! Меня поселили в чулане — в старом, пыльном, вонючем чулане!
– Ну что ж вы такое говорите-то!
– пылко возразила Меган Маклахен.
– И нисколько он не вонючий. Пахнет деревом. И травами — я здесь укроп сушила и чабрец. И мяту тоже. Очень даже хороший и здоровый запах. И пыль я тут каждый день протираю.
– Кошмар!
– не отступала Беатрис.
– Неслыханно! А это что такое? Это по-вашему окно?! Я... Я напишу в газету... Я... Да я позвоню в министерство туризма и здравоохранения!
– Вы только на меня-то не серчайте, милочка, - примирительно всплеснула руками хозяйка.
– Я что ж, я ж ничего. Я — сами видели — человек подневольный. Всем заправляет господин Маклахен.
– Но вы же его жена?
– Жена. Меган Маклахен к вашим услугам. Зовите меня «хозяйка».
– Даже и не знаю, как вас называть после всего этого, - дёрнула плечом Беатрис.
– Ну, не называйте никак, - смирилась Меган.
– Что ж теперь. Только я тут ни при чём, вот что.
И ушла, пожелав напоследок «спокойной ночи». Издевательство, чистейшей воды издевательство!
Как ни странно, ночь Беатрис проспала как убитая — сказалась, наверное, усталость. И ни один клоп не коснулся её смуглой кожи, не потревожил покоя испанской королевы, потерявшей себя на рыхлом матрасе, едва прикрывавшем неподобающее ей жёсткое ложе.
По пробуждении она даже могла бы сказать, что давно уже, бог знает сколько времени, не спала так крепко и не чувствовала себя такой бодрой с утра. Не говоря уж о том, что встала она в начале седьмого, чего по выходным не случалось давным-давно. А ведь проживание на Гире можно приравнять к одному длинному выходному.
Когда она вышла из своей конуры и, мурлыча что-то себе под нос, отправилась принять душ, увидела в коридоре хозяина. Маклахен недвижимо сидел на стуле у небольшого узкого оконца, напоминавшего бойницу средневековой крепости и не сводил глаз с едва различимого вдали острова, на самом высоком холме которого огромным стеблем странного цветка поднимался к небу маяк.
– Доброе утро, сэр!
– произнесла Беатрис, немного поколебавшись. Здороваться с этим человеком особого желания не было. Настроение было на удивление замечательным и портить его совсем не хотелось.
Сэр чуть повернул голову, бросил на Беатрис равнодушный взгляд.
– Оно будет у тебя добрым, - ответил, чуть помедлив, - если ты прополешь чеснок.
– Что?
– Беатрис недоуменно подняла брови.
Это уже выходило за все границы мыслимого и немыслимого. Он что тут вообще из себя возомнил, этот мужлан! И что это за отношение!
– Только смотри, мышь ты городская, не повыдёргивай саму зелень. Ты, поди, чеснока-то в своём Лондоне и не видела сроду.
– Я никогда не была в Лондоне, - почему-то ответила Беатрис. Говорить надо было о чесноке: возмущаться, негодовать, послать Маклахена к чёрту наконец. А она о каком-то дурацком Лондоне.