— Посмотри, может, в папках есть что-то необычное.

Глеб послушно начал шелестеть бумагами. Максим же занялся бумажником и косметичкой. Триста тысяч, мелочь и жетоны на метро, какие-то несусветные чеки и справки, опять же свидетельствующие о безалаберности и неорганизованном складе ума хозяйки. Косметика тоже в беспорядке: помада, которой Нина никогда не пользовалась — Максим, как муж, знал это наверняка, — пудреница, еще один носовой платок, темно-коричневая коробочка с тенями, кисточки и палочки и странная пластмассовая лепешка с аппендиксообразным отростком. От подробного досмотра его отвлек Глеб:

— Здесь статья, мне ее Нина позавчера показывала, реферат для доклада на апрельской конференции в Институте востоковедения, в просторечии в ИВАНе, диссертация некоего Вадима Петрова. Тема профильная — списки Пятериц, хранящиеся в наших фондах. Все.

— И ничего такого-этакого?

Библиотечный ученый отрицательно покачал головой. Максим вновь склонился над россыпью дамских вещичек, взял в руки странную лепешечку.

— Что это? — порывистый историк чуть не вывернул ему руку.

— Не знаю, — честно ответил журналист. — Какой-нибудь прибор для подкручивания ресниц.

— Дурак, у нас парень недавно вернулся из Эмиратов, однокурсник Нинин, я его тоже знаю, вместе на сборах были. — Максим внимательно слушал и никак не мог понять, почему столько волнений из-за пластиковой фигульки. Все-таки ученые страдают вялостью мысли и болезненной страстью к подробностям. — Он там занимается экономическими контактами их шейхов с нашими бонзами. На серьезном уровне — включая всякий противошпионаж. Он похожую штучку показывал, говорил, что это какой-то одноразовый жучок для лопухов: кидаешь в карман — и день можешь слушать, о чем лопух говорит…

Теперь Максим отобрал у Глеба кусочек черного пластика. Вгляделся в него повнимательнее и обругал себя кретином третьей степени. Мысленно. Не делиться же сокровенным с библиотечным пылесборщиком и могильщиком истории, который скорее, чем ас петербургской журналистики, опознал очевидного клопа, жучка, или какие еще названия придумали для подслушивающих устройств?

— Значит, тут рука Николая Яковлевича. — Максим и сам не заметил, что бормочет вслух.

— Какого Николая Яковлевича? — как и положено, оторопел ученый.

Отвечать Максим не счел необходимым. Он попросту сгреб все, кроме микрофона, обратно в рюкзачок, еще раз пристально осмотрел стол, зажал темно-серый пластиковый жучок в ладони и, повернувшись на каблуках, покинул построенный при помощи шкафов и полок кабинет.

Он почти бежал по утренним пустынным библиотечным переходам. Следом торопился Глеб. Бежал, судорожно распахивая нужные двери: к выходу репортера вел точный инстинкт. Инстинкт подсказывал очевидный вывод: «Очень, очень похоже на специфический почерк соответствующей спецслужбы. Давно отработанная методика». И только на сакраментальный российский вопрос «Что делать?» инстинкт ответить не мог.

Нина очухалась и попробовала сообразить, который час и где она, собственно, находится. Определить время не удалось. Зато смогла кое-как осмотреть помещение. Вернее, узилище. Подлинная средневековая темница, никаких реверансов в сторону двадцатого века, единственное исключение — тусклая электрическая лампочка под потолком, все остальное явно сделано под присмотром строгих консультантов, неутомимо боровшихся за абсолютную аутентичность тюремной камеры, чтобы все было точно так, как в эпоху сожжения Джордано Бруно и мятежа Ивана Болотникова. Даже стены не бетонные, а кирпичные, сводчатые, с живописными потеками, в дальнем углу настоящая капель. Мебели, как и полагается, никакой. В те былинные времена топчаны и табуреты выдавали только высокопоставленным заключенным. Нину таковой не сочли. Приходилось довольствоваться драной рогожкой, вероятно, в старину добавили бы и ворох соломы, но с соломой в большом постиндустриальном городе напряженка. Зато нашлись тяжеленные кандалы с громадными чугунными браслетами, цепи крепко-накрепко вмурованы в стену, тронутые ржавчиной браслеты привинчены к рукам. Запястья уже расцарапаны. И весит вся конструкция не меньше десяти килограммов — и сразу же заставляет вспомнить о времени нынешнем, когда злоумышленников приковывают к батареям элегантной продукцией из нержавейки — легко, гигиенично, гуманно. Впрочем, условия задачи, которую надо решить, следует принимать такими, какие они есть, — о гуманизме хозяева темницы явно не помышляли.

Нина застонала и попыталась подняться: надо поправить измазанную неведомо чем рогожку-ветошку, а заодно проверить оковы на прочность. Она с трудом встала, бронзовый и почти мелодичный звон напомнил о музыке, слышанной совсем недавно. Два шага в сторону — цепи держатся и в стене, и на руках. Зато определилось пространство для маневра: два шага налево, два шага направо. Прогулки по камере — излюбленное развлечение невинных узников — отменяются. Пришлось сесть и заняться воспоминаниями. Она отчетливо помнила собственное имя, фамилию, род занятий, помнила, где работает, помнила, как зовут маму, отца и мужа, помнила о кинжалах, поисками которых занимается супруг, помнила, что была на работе. Далее — пустота, провал. Провал, который следует заполнить.

Думать не получалось. Вместо связных воспоминаний мелькание и кружение перед глазами и свист в ушах. Она сжала виски. Не помогает. Тряхнула головой, так что заболела шея. Тоже без толку. Круги перед глазами стали отчетливее. Мыслей по-прежнему никаких. Мозг отказывался повиноваться. Впервые в жизни. И все. И страх. Кто-то провел хирургическую мини-операцию в ее голове — ампутировал кусочек жизни. А она даже не знает, большой или маленький кусочек ее собственной жизни украден неизвестным и умелым эскулапом. Слезы потекли сами собой — она плакала от страха, от сознания собственного бессилия, она плакала в бессильной ярости. И при этом смотрела на себя словно со стороны: девица в джинсах и свитере сидит на рваном одеяле, прикована к стене антикварными кандалами, стена же тоже часть антикварной темницы. Сидит, плачет и ничегошеньки не понимает. Все вместе более всего походит на бред шизофреника.