Правду пишут отцы церкви — благими намерениями вымощена дорога в ад. Она не просто раскололась. Она выложила все. От начала до конца. И от конца до начала.

Не забыла упомянуть об унизительной для достоинства каждого нормального журналиста пресс-конференции. О навязанной пресс-центром ГУВД версии. О последнем интервью Локитова, которое снял Кастальский.

— И теперь ты не перестанешь уверять меня, что Олег просто общался не с теми людьми? Ведь налицо некая связь.

— Результат налицо, — мрачно ухмыльнулся Саша Байков. Рекламные девизы, обрушившиеся на девственные с торгово-рекламной точки зрения просторы России, превратились в неиссякаемый источник народной мудрости. Обаятельные зайцы-барабанщики не просто уговаривали купить батарейки «Энерджайзер», они напоминали вечное блоковское — «Работай, работай, работай, ты будешь с уродским горбом». А вкус победы, дарованный шипучим напитком «Херши» и тройкой по алгебре, успешно вытеснил лирическое пушкинское «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».

— Конечно, важен только результат. Я смогу тебя уговорить оставить все это и забыть, просто забыть? — В Сашином голосе явственно слышалась грусть.

Лизавета, ожидавшая чего угодно — ярости, насмешек, равнодушия, но никак не грусти, — растерялась.

— А зачем?

— Просто так. Без всяких объяснений.

— Я ничего не делаю просто так. Ты же знаешь.

— Знаю. — Саша рассеянно хлопал по карманам — опять, наверное, потерялись сигареты. Он был очень добрый и талантливый, но не педант. А такие жилеты шьют для зануд, умеющих все и всегда раскладывать по полочкам. — Знаю. — Оператор, отыскавший-таки пачку «Лаки Страйк», щелкнул зажигалкой. И тут же нарвался на металлическое замечание: «У нас не курят».

— Да, да. Конечно. — Саша раздавил сигарету в блюдце. И решился: — Я работал с Кастальским, когда тот снимал Локитова.

— Я догадалась, — кивнула Лизавета.

— Ладно. Едем домой. — Саша вывел Лизавету из кафе. Полуобнявшись они добрели до «рафика».

Обратно ехали молча.

Тягостная штука — сосредоточенное молчание после успешных съемок. Лизавета, существо бойкое и шустрое, предпочла бы веселую болтовню. Она даже попыталась рассказать что-нибудь забавное и легкомысленное. Саша Байков даже не притворялся, что слушает. Водитель тоже не реагировал. Лизавета обиженно надулась и уставилась в окно. Как избушка на курьих ножках повернулась к вечернему, засыпанному осенней листвой городу передом, а к съемочной бригаде — задом.

Доехали быстро — ведь не отвлекались. После обычного условного гудка охрана открыла ворота, и микроавтобус уткнулся в гигантский мусоровоз.

Телестудия, как давно подозревали сотрудники, была построена в месте столкновения энергетических бурь. Иначе не объяснишь бесконечные раздоры, склоки и преобразования. Работающие здесь люди привыкли ко многому — к разнообразным, все время новым пропускам, к богатырским дракам, когда дряхлые старушки швыряли в бравых омоновцев бревнами, к подметным письмам и к бунтарским объявлениям на стенах. Никто не удивлялся, встречая в буфете юных красоток, наряженных а-ля Мадонна, черта с рогами и лицом популярного артиста и бойкого лидера парламентской фракции в меховой шапке и с охраной. Но огромный самосвал с ржавым кузовом, тяжело груженный мусором, — это что-то новенькое.

Шофер, знающий студийную территорию от «а» до «я», смог бы проехать по ней с завязанными глазами. На этот раз он порыскал направо-налево и заглушил двигатель. Мусоровоз — машина солидная, своего рода Исаакиевский.

— Что случилось? — Первым выскочил из «рафика» Саша Байков. За ним Лизавета, а уж потом неторопливый водитель. Подошли к самосвалу и замерли. Рядом с шеренгой соляных столбов — зрителей было много. Именно зрителей, а не зевак. Поскольку натуральный самосвал в данном конкретном случае работал декорацией. Неподалеку стоял устроитель художественного действа. Признанный телеталант в джинсовой куртке и черных слаксах. На носу массивные очки. Серо-бурые волосы стоят на голове классическим снопиком, завершая творческий облик хозяина. Одна рука простерта вперед — указывает на художественные дали вообще и на мусорную декорацию в частности. Другая лежит на плече оператора. Оператор и низенький мужичок в сапогах слушают. Демиург вещает:

— Понимаешь, это будет и поток сознания, и апофеоз постмодернистского мироощущения, и символ течения жизни, сначала общий план. Потом, как у Эйзенштейна, — резкое укрупнение, моментальные склейки — крупно, выразительно, отчаянно. Объект за объектом. Объясни ему, что высыпать надо медленно, очень медленно. Так текут воды Леты и Стикса!

Оператор кивнул и начал переводить режиссерское задание мужичку в сапогах и кепке. Тот сначала осмотрел заказчика (ведь не задарма же он согласился гнать самосвал сюда, а не на свалку), потом глянул на автокормильца.

— Не… У меня один рычаг. За него дернешь и сыпется до дна, крюк.

— А ты помедленней дергай!

— Тогда, блин, не пойдет. — Мужичок поскреб синий подбородок.

— Что не пойдет? — вмешался в мужской разговор демиург. Оператор перепугался, что творческая дискуссия может затянуться:

— Все будет в порядке, Корней Корнеич. Он понял.

Режиссер удовлетворенно кивнул. Оператор оттянул мужичка в сторону, еще раз его проинструктировал, и они разошлись. Один забрался в высокую кабину, другой устроился со штативом и камерой близ мусоровозной попы. Крикнул:

— Не забудь. По моей команде!

Хозяин мусоровоза гуднул в знак согласия.

Оператор вздохнул, зажмурился:

— Давай.

Кузов начал медленно подыматься. На асфальт грохнулась первая жестянка, потом грохота уже не было. Только шуршание. Тряпье, коробки, пластиковые ящики, зловонные хлюпающие пищевые отходы, металлические пруты, бутылки — самосвал казался бездонным. Рукотворная гора росла и матерела.

— Так! Вот! Оно! То, что надо! — сладострастно приговаривал демиург. — Я вижу настроение, это — сама жизнь.