До чего же рада, что нашла.

Я ведь нынче даже не спала,

Вот тревожно как-то и тревожно.

Словно сыч уставилась во тьму

И не сплю. Себя не укоряю,

Но причину так и не пойму.

— А теперь-то знаешь почему?

— А теперь как будто понимаю.

Завтра ты идешь на огневую?

— Нет, наверно, не пойдет никто.

— Не шути. Я знаю.

— Ну и что?

Ведь не с прошлой пятницы воюю!

С ревом пролетев над головами,

Грохнул за оврагами снаряд.

И, тряхнув испуганно плечами,

Сад рассыпал белый снегопад.

— Можешь ехать. Ну и шут с тобой!

— Тоже мне веселое напутствие.

— Нет, прости. Я глупая… Постой…

Но сейчас прошу вот всей душой,

Я ведь не шутила о предчувствии.

Понимаю, чушь и ерунда.

Я сама ругать себя готова,

Ничего не будет никогда!

Но послать ведь можно же туда

Ну хоть раз кого-нибудь другого?!

Вроде улыбнуться попыталась,

А потом упала на плечо

И впервые горько разрыдалась

Как-то вдруг по-детски, горячо.

Ни от горя, ни от резкой фразы,

Ни от злых обид или похвал,

Никогда нигде еще ни разу

Я тебя в слезах не заставал.

Замолчала, руку отвела:

— Погоди, не утешай, не надо. —

Улыбнулась повлажневшим взглядом.

— Видишь, вот и Шура не скала.

От пригорка к морю — две дороги.

На поселок издали взгляни —

Словно путник, вытянувший ноги,

Сунул в воду голые ступни.

Две дороги — разные пороги,

За спиной двадцатая весна,

Две дороги у войны в залоге,

И бог весть какая суждена…

Но какие б ни гремели грозы,

Шурка, Шурка, светлая душа,

С этою улыбкою сквозь слезы

До чего ж была ты хороша!

— Ты скажи мне честно, как бывало!

Даже жизнь до ярости любя,

Ты б в огонь когда-нибудь послала

Ну хоть раз кого-то за себя?

Я спросил. И ты молчала хмуро.

Ах, как долго мучился ответ.

— Хорошо… Ну, вероятно, нет…

Но пойми!

— Я понимаю, Шура.

Ты мой самый задушевный штаб.

Только что нам краешек передний!

А к тому же ведь последний залп.

Понимаешь, самый распоследний!..

Годы, годы… Рыжий листопад,

Голубые зимние метели,

Где сейчас тот яблоневый сад

В шрамах от пожаров и шрапнели?

Может, сгинул в душный суховей

Или стал ворчливее и гуще,

Только вечно в памяти моей

Он все тот же: юный и цветущий!

Вот и нас с тобою, вот и нас

Вижу вдруг взволнованно и четко:

Эту грусть тревожно-серых глаз

И слезинку возле подбородка.

Вижу пальцев легкую печаль,

Гладящих мне голову и руку,

И морскую, ветровую даль,

Словно предвещавшую разлуку.

Встала. Взглядом обежала сад.

— Ох и яблок тут, наверно, зреет!

Жаль, нельзя вот так: цветы белеют,

А под ними яблоки висят…

Ну пора. Но поимей в виду,

Завтра я приду на огневую.

Что смеешься? Думаешь, впустую?

Да хоть в ад упрячешься — найду!

Я смотрю, как ты мне улыбаешься,

И отнюдь не ведаю сейчас,

Что в душе ты навсегда останешься

Вот такой, как в этот самый час,

Как стоишь ты, глаз не опуская,

Словно бы задумалась о чем,

Тоненькая, светлая, прямая,

С яблоневой веткой за плечом…

Я смотрю и даже не предвижу,

Что ни глаз, ни этого лица

Никогда уж больше не увижу,

Никогда… До самого конца…

Надо бы листок перевернуть,

Но сейчас, в последнюю минуту,

Я не в силах, кажется, шагнуть

И все медлю, медлю почему-то…

На душе щемящая печаль,

Был иль нет я в юности счастливым,

Только нынче, вглядываясь в даль,

Мне до боли расставаться жаль

С этим днем весенним и красивым.

И пока не опустилась тень,

Тщусь запомнить все его приметы.

Ибо это мой последний день,

Полный красок, облаков и света…