Поколебать Мартыня Ансона было трудно.

— Думается, что Зиверс поступает правильно. Там, где это выгодно, он вырастит новые леса. Старые расчистит, пророет в них канавы, прорубит просеки и засеет новым лесом.

— Засеет леса? Словно хозяева коноплю! — Шорник не мог удержаться от «большого» смеха. — Ну, ты нас за дураков считаешь!

Даже Ванаг недоверчиво покачал головой. Тележник обратился прямо к нему — с Прейманом спорить не стоило:

— Я вам чистую правду говорю, господин Бривинь. Фон Зиверс провел прямую линию по самой опушке леса, начиная с Кепиней и до полей имения; некоторые говорят, что даже дальше — до самого берега Даугавы. «Здесь у меня должен быть лес», — сказал он. Все лесные лужайки засадит. Усадьбы Залиты и Эглиты снесут. Залит уже взял пурвиету у станции. Эглит же хочет судиться, говорит: «Хоть до самого Петербурга дойду».

О Залитах и Эглитах они все слыхали, видно в рассказе тележника не все было враньем. Ансон выпятил грудь и окинул всех гордым взглядом.

— Где пониже — ели, а где песок — сосны. Выроют лопатой ямку и бросят в нее семечко, как вы свою картошку в борозды. Ближе к имению посадят дубы; даугавцам, у которых дубы растут вдоль реки, поручено собирать желуди по три рубля за пуру… «Одни миллион дубов за три года я хочу посеять, — говорит фон Зиверс. — Через пятьдесят лет, при самой низкой оценке, каждый дуб будет стоить три рубля. Только за один молодняк дивайского имения можно будет получить три миллиона».

Три миллиона! Это ударило в голову Бривиня сильнее, чем грог. За Зиверса в конце концов нельзя поручиться — сумасшедшие дела он задумал. На Салакской горе строил скотный двор, три арендных двора снес. В Межамиетанах у истоков Браслы строит другой; Мартынь Упит, идя из Ранданов, сам видел, как у берега камни ломают для постройки хлевов… Собеседников понемногу охватывал восторг перед великими начинаниями помещика, как будто из его миллионов и им тоже перепадет что-то.

У Ванага сверкали глаза, плешь на голове покраснела и покрылась каплями пота, он опять начал размешивать грог в стаканах, бросая уже по семи кусков сахара в стакан. Комната настолько наполнилась дымом, что мухи искали спасения у перекладин на потолке или улетали через открытые двери в кухню. Мартынь Упит рассказал, как Квиесис из айзлакстцев, который, случалось, выпивал и один, если не было собутыльника, опрокинул в пьяном виде стакан грога на стол, и к вечеру все мухи перепились и лежали на спинках, дрыгая ножками. Но такая пустяковая шутка никого не увлекла, все находились под впечатлением грандиозных замыслов помещика и больших событий, сулящих заманчивое будущее.

На тихого спокойного Осиса в такие моменты, неизвестно почему, нападало иронически-злое желание подразнить кого-нибудь или стравить между собой. Хотя Бривинь приветливо пододвинул ему стакан, не пожалев семи кусков сахара, и кивнул головой, как самому близкому другу, испольщик насмешливо посмотрел на его покрасневшее лицо.

— Ну а сколько работников потребуется на все эти поместья? И девушек для ухода за скотом? Каково-то будет тогда землевладельцам без батраков?

Захмелевший Мартынь Упит не понял злого умысла собеседника и не взвесил того, что следует говорить.

— Да, что правда, то правда, имение всегда остается имением, — крикнул он во весь голос и махнул рукой, уже заранее отвергая все возражения. — В поместье простора много, работа совсем иная, там тебя не гоняют с места на место. Как выйдешь на поле, так и на целый день, а то и на два, а может, и на три. К обеду звонят, после обеда тоже; накрыл голову, проспал три часа, пока не разбудят. У лошадей свой пастух, батракам не приходится зябнуть в ночном.

Толком Ванаг еще не понял, к чему клонит старший батрак. С поднятым стаканом он перегнулся через край стола и смотрел немигающим взглядом.

— А каково там старшему батраку! — Сев на своего коня, Мартынь уже не мог остановиться. — Не жизнь, а масленица! Распределил с утра работу — и знай погуливай, проверяя, не дурачится ли кто, не лодырничает ли.

Испольщик трясся мелкой дрожью от внутреннего смеха.

— С тросточкой в руке гуляй, словно сунтужский Берзинь во времена старой прейлины.

Господин Бривинь стукнул стаканом об стол.

— Ну, в таком случае поспеши заблаговременно договориться, пока другой не опередил.

Мартынь как с неба упал. Проклятый язык! Совсем не то он думал.

— Я не про себя! Я здесь, в Бривинях, как гвоздь! Десять лет, двадцать!..

Но Ванаг больше не слушал, его самого прорвало.

— Имение, имение!.. У латышского землевладельца теперь такое же имение. Разве мало простора? Трясину можно осушить, пастбища выкорчевать, вырубки выжечь. Ячмень вырастет и закудрявится. На трехстах пятидесяти пурвиетах два домика для испольщиков построю.

— Одним словом, своя маленькая волость, — прибавил Осис серьезно, как-то подчеркнуто серьезно.

Шорник подтолкнул локтем тележного мастера.

— Испольщикам и арендаторам предвидится много мест, выбирай что душе угодно.

Но Ванаг не смутился.

— Почему помещики могут, а мы нет? Разве Вилков не продает клеверного семени, а Матисон не торгует немецкими плугами? Деньги лежат в земле, надо только знать, как их добыть оттуда. Лизбете, подай мою трубку!

Лизбете принесла фарфоровую трубку с кривым чубуком и нарисованной на ней головой лошади. Если трубку требует, значит, пьян. И чего расхвастался перед этой мелюзгой! Мимоходом шепнула ему на ухо: