Ты ни к чему не привык, ни к чему не пригляделся… Люди бегут мимо, не замечая, как высокопарно называется ресторан или какая над магазином смешная вывеска. Ты смотришь и видишь, видишь и удивляешься. Когда ты потом рассказываешь об этом, всё оживает: никакие диковинные фигуры речи, редкостные метафоры или блестящие сравнения не нужны; нужна твоя интонация – живая, естественная, как дыхание, фамильярная или доверительная, или озорная, или сердечно-дружеская. Интонация – твоё главное писательское свойство, редчайшее и драгоценное (в плохом и даже среднем переводе оно пропадает…). Интонация каждого задевает за живое и заставляет читать до конца. А после разговора с Зевакой остаётся многое – и прежде всего обаяние его непосредственности и неподдельной, простой и открытой Физиономии.

В эпоху громогласия, газетного красноречия и крикливых лозунгов ты заговорил чуть иронично и с мужской намеренной грубоватостью, скрывавшей нежность… Твоя насмешливая сдержанность покорила всех – тогда, в 1946 году, ты открыл твоим “Сталинградом” новую эпоху в литературе: звук правды, которая рождается на краю жизни. Было ещё далеко до “оттепелей”, до статьи Померанца, даже до стихов Слуцкого, а уже правда мужской солидарности окопных будней и солдатской дружбы слышалась в интонациях твоей книги.

Ты отучил нас, твоих читателей, говорить патетично, и я сейчас, когда это пишу, нарушаю твой урок. Но ещё одно хочу сказать – и тебе самому, и тем, кто, может быть, прочтёт эти строки. Сколько я видел людей, которые воевали храбро, а потом жили при советской власти поджавши хвост: военное и гражданское мужество совпадают так редко, что их расхождение стало казаться чуть ли не законом. Твой пример редчайший. Когда я в 1974 году услышал по радио твой протест против обыска, озаглавленный без ненавистной тебе патетики “Кому это нужно?”, я узнал голос капитана Керженцева: спокойно-непреклонный, незлобный, насмешливый, но непримиримый.

Так вот: за цельность и сдержанную силу духа». Писатель Давид Маркиш и его брат Сима Маркиш, профессор литературы Женевского университета:

«Завидуем твоему здоровью и молодости. …А ты просто не замечаешь хвороб и болячек, не считаешь лет… И вот ты – самый юный и самый здоровенный из всей твоей бражки по обе стороны стены…»

(Вика умер через год, растерянно замечу я…)

«…Завидуем твоей великой естественности. Любой и всякий, хоть когда-нибудь, хоть в чём-нибудь, а вынужден притворяться, что-то вымучивать, выделывать. А ты – всегда ты, всегда равен самому себе. И талант твой такой же (не бойся мы громких словес, сказали бы – абсолютно естественный)…

…Завидуем твоей лёгкости духа и, тут не побоимся, божественной лёгкости. Она не имеет ничего общего с легкомыслием… Она из самых редких и самых драгоценных даров свыше…

Ты артист – и в написанном, и в прожитом».

Известнейший швейцарский славист профессор Жорж Нива:

«…Писатель-антипрофессионал, писатель-“зевака” – мы любим его прежде всего за удивительное совпадение его самого и его творчества. Он образец чистого “любительства” в искусстве, т. е. такой искренности, что, право же, не отличишь пишущего от написанного!..

…Из всех моих встреч с ним самая незабываемая была в Лозанне, у “дяди Коли”, его дяди-гляциолога. Жизнь в эмиграции начиналась, маленькая печальная музыка уже звучала в ушах, но как бодро и моложаво выглядел Вика под градом упрёков дяди, идеалиста-прогрессиста! И тут я понял: а ведь нечего жалеть, что я не видел его ни в Киеве, ни под Сталинградом, ни в день вручения Сталинской премии. Он не изменился! Не изменился его голос. Мальчик Вика, юноша Вика, Вика – начинающий писатель стоит сейчас на синем фоне швейцарского озера».

Литератор Раиса Орлова, жена Льва Копелева:

«…Некрасовская атмосфера – это неизменное присутствие друзей в твоей жизни. С этим богатством многим эмигрантам пришлось расстаться.

…В осеннем смешении красок (отсутствие чёрно-белого), в мягкости и размытости тонов – особенность и прелесть некрасовской прозы, наследие Чехова, наследие импрессионистов…

…Прихоть – тоже часть внутренней свободы.

…Постаревший мушкетёр остался верен чести и дружбе. Верен тому, что было заложено в душе, что было воспитано бабушкой, матерью, тёткой, друзьями, книгами, улицами Киева, окопами Сталинграда.

Из верности этому Некрасов эмигрировал.

Из верности этому остался самим собой и на чужбине».

Глава четвёртая Глухая муда и гусиный вздроч

Невинные и винные встречи

В Киеве и Москве Виктора Некрасова знали десятилетиями, он был любимцем, исполненным беспредельного шарма. Даже его склонность к неумеренной выпивке не вызывала озлобления. Чуть раздражала разве что.

И приехав во Францию, он не собирался менять свои привычки. Мол, я вот такой, как есть, я вам дарю свою привязанность, и вы тоже любите и понимайте, то есть прощайте меня.