Мне было поручено убедительно напомнить писателю, что к обеду нагрянет вторая волна гостей и хорошо бы, чтоб хозяин смог посидеть с ними часок-другой, а не вырубиться с утра.

Но всё было как раз несравненно сложнее. При упоминании о благоразумии наш писатель мог заартачиться и сделать именно наоборот.

И я повёл дело исподволь и лицемерно. Нет ли чего выпить, начал я как можно смущённее, дескать, в такое утро совершенно не грех принять по капле.

Виктор Платонович крайне растрогался, поспешно вытащил из закутка бутылочку и любовно налил водки. Нет, нет, много не надо, успеем, мол, потом, когда придут гости! А то могут обидеться наши милые друзья, если мы с утра накушаемся, кривил душой я.

Мы редко пили вот так, наедине. Я всегда опасался, что Вика вполне может расчувствоваться, вспомнив о прекрасном старом времени, и потом, уже один, бесконечно добавлять и добавлять. Но сейчас, потрясённый широтой моей души, Вика твёрдо пообещал быть на высоте…

Подношение подарка прошло скомканно.

– А это я для вас сделал, на память! – Я чмокнул юбиляра в голову и протянул большой квадратный альбом. – Поздравляю!

Тот вежливо перелистал и отложил на стол – пусть полежит, потом посмотрю, спасибо…

Так в день юбилея произошло крайне обыденное и с виду мизерное событие, как дарение рукодельного альбома. Но потянувшее за собой череду довольно приятных последствий. Особенно для автора-составителя…

Пока же я кинулся помогать женщинам накрывать на стол.

Тут пришли Максимовы, Ниссены, Тенце, Филиппенко, Зеленины, почти все на выпивку не слишком жадные.

Еле управившись с зажиганием семидесяти свечек, я торжественно протянул юбиляру пылающий и коптящий торт. Свечи были успешно задуты. Гости захлопали и зашумели, выпили вина и тихо приступили к пиршеству. Разошлись рано, а мы с Викой поднялись в кабинет – подвести итоги прожитого дня. То есть ещё выпить и поболтать.

К старости организм нашего Виктора Платоновича стал гораздо менее взрывоопасным при соприкосновении с алкоголем. Раньше опасность таилась даже в легчайшем пригублении, в любом виде и концентрации. Теперь же многое зависело от типа вкушаемого спиртного.

Пиво алкоголем не считалось и пилось без угрызений совести везде, где принято что-то выпивать. Вино вообще претило взыскательному вкусу писателя, он лишь иногда вяло отпивал из бокала в безнадёжно неблагоприятных ситуациях, когда даже пива на столе не было. Так что сосание пива или дегустация вина никоим образом не тянули за собой нить роковых последствий.

Но вот даже шаловливый и робкий помысел приложиться к волшебной водочной влаге являлся самым что ни на есть тревожным предзнаменованием.

Внесу оптимистическую нотку – французские запои хотя и приключались, но стали как бы редкостью. Никакого сравнения с Союзом! И по продолжительности, и по интенсивности, и по самоотдаче.

Да и что это за запои, когда они умаляются периодической работой?!

В Киеве запойные хлопоты выпадали в основном маме. В Париже занимался этим я. Требуя при этом, безжалостно и хамовато, – о чём, вспоминая сейчас, сожалею, – чтобы за выпивкой в нижний магазин он ходил сам, а пия, распределял силы, на меня не рассчитывал. Чтобы не тарабанил мне ночью по телефону, мол, нет ли у тебя чего-нибудь припрятанного.

В период водкопития по вечерам он терзался мнительностью – опасался, что ночью или к раннему утру не хватит выпивки. Наличие бутылки его успокаивало, кстати, как любого нормального человека. Это называлось «иметь перспективу».

– А как перспектива? – беспокоился он перед моим уходом, приоткрыв глаза. – Обнадёживающая?

Я успокаивал, мол, всё, что надо, я поставил в ванной. В.П. умиротворялся и, отвернувшись к стене, давал понять, что аудиенция закончена.

Но вот если он просил пива – я бежал за ним поспешно и в любой час, это был признак близкого конца «гулянья».

Чем меньше матерился, тем ближе было окончание запоя.

Трезвым Виктор Платонович ругался матом иносказательно и окольно, разве что скажет «баный рот», или «яппонский городовой», или «твою мать!». Обожал солженицынские «смефуёчки».

Выпив, Некрасов матерился гораздо охотнее и считал себя мастером в этом вопросе. Однако, рискуя огорчить взыскательного читателя, скажу, что Некрасов ругаться матом вообще как следует не умел. Хотя у него и было несколько остроумных выражений, относящихся к различным советским периодам – начиная с военных лет до сегодняшних времён. В том числе сакраментальное: «Мы едали всё на свете, кроме шила и гвоздя!»

Для вечности будет нелишне, думаю я, сохранить любимейшую шараду Виктора Платоновича: «Мой первый слог – тара, второй – душа общества, третий – приказание рыбе. А в целом – кушанье». Что это? Ответ гласит: тара – это «куль», душа общества – «ебака», приказание рыбе – «сри, сом!». В целом – «кулебяка с рисом».

Чуть выше я упомянул о приятных последствиях, связанных с юбилейным альбомом.

Так вот, через пару дней, как говорят на Украине, прочхнувшись, Вика позвонил и протрубил дифирамбы. Да так искренне, так цветисто, что я не только обрадовался, но и возомнил. Ещё бы!