Когда служба закончилась, отец сразу же повел меня в свою комнату. Я уже стыдился своей слабости, пробормотал: «Наверно, я слишком раним». «Да я сам такой!» — сказал он, слегка улыбнувшись, и махнул рукой. Я мгновенно понял, что это не просто утешение — это была правда. Сердце сжалось: если уж мы так остро чувствуем, то как же он? Как мы не щадим его, как раним! И все-таки я не понял, что эти его слова — вещие.

Мы разговаривали довольно долго. Я заметил, что он не такой, как обычно. Он был отрешен и одновременно внутренне собран, погружен в какую-то глубокую думу. Контакт происходил на поверхностном уровне. Потом он попросил меня подождать, не уходить, а сам отправился на венчание. Я вышел в общую комнату, стал разговаривать с другими прихожанами. Через некоторое время он вернулся вместе с Адой Михайловной Тимофеевой и ее мужем. Они приехали, чтобы присутствовать на венчании своих молодых друзей. Ада Михайловна, детский врач, была старой прихожанкой отца Александра. Кто-то зашел с отцом в кабинет, и она рассказала, что когда венчание закончилось, он сказал ей: «А теперь я обвенчаю вас» и так и сделал. Она была ошеломлена. Они прожили с мужем почти 50 лет, и ничего подобного она не ожидала. (Потом мне стало ясно — он знал: сейчас или никогда.)

Почему-то в тот день я несколько раз входил в комнату отца и выходил из нее. Он разговаривал со мной, потом впускал кого-то еще, потом снова звал меня. Вначале он пригласил Юрия Сенокосова, философа, душеприказчика Мераба Мамардашвили. Мы были знакомы, но шапочно: выступали вместе на вечере памяти Бердяева. Отец опять сказал: «Владимир Ильич — философ, такой же, как Мераб». При Сенокосове это звучало, на мой взгляд, как-то уж совсем дико. Я опять запротестовал, но он настаивал: «Да–да, такой же. Только Мераб метафизик, а Владимир Ильич социальный философ». Потом я вышел.

Наконец отец пригласил меня в кабинет в последний раз, и я пробыл там недолго. Его уже ждала Пилар Бонет, корреспондент испанской газеты «Эль Пайс». Потом было опубликовано ее знаменитое интервью с отцом (последнее в его жизни), где он сказал о соединении русского фашизма с русским клерикализмом.

Я снова обратил внимание на то, что он общается не так, как всегда: он был весь в себе. Он подарил мне книгу «Неведомая стихия», сказав при этом (в который раз!): «Memento mori». В книге было «Руководство к благочестивой жизни» св. Франциска Сальского и несколько приложений к нему, в том числе «О приготовлении себя к смерти» и «Подготовительные к смерти молитвы», одна из которых называется «Согласие на смерть», а в другой говорится: «О Господи Иисусе, Искупитель всех человеков! Ты, для Коего я живу и для Коего желаю умереть, соделай, да в эту последнюю минуту жизни моей буду я готовым предстать страшному Твоему судилищу…»

Отец считал, что эти правила очень полезны для нас, потому что лишь в свете близкого конца мы понимаем, как быстротечна наша жизнь, как она суетна, сколько сил и времени мы отдаем вещам совершенно ничтожным. Он говорил, что христианин всегда должен ощущать себя перед лицом вечности, зная, что он в любой момент может быть призван к ответу. Помнить о смерти необходимо, чтобы жить правильно, в трудах, познании и любви, понимая, что это дано нам ненадолго. «Память смертная» мобилизует нравственную волю. Вот и в тот день его «memento mori» напоминало об этих его словах.

Но у этих слов был и другой, более трагический смысл: он чувствовал дыхание собственной смерти. На прощание он порывисто обнял меня и поцеловал. Я пошел к двери, но он неожиданно вернул меня и вновь обнял, очень крепко, и вновь поцеловал. Я был слегка ошарашен: такого никогда не было. Мне бы броситься на колени, припасть к его ногам. А я… я думал о своем. Я ничего не почувствовал. Глаза мои в тот день были удержаны: я смотрел, но не видел. Я фиксировал бесстрастно, что происходит, но не способен был понять. Я не умел бодрствовать.

В тот же день мне позвонила Вика Чаликова, умный, добрый и близкий мне человек. Она была смертельно больна и попросила меня поговорить с отцом Александром о том, чтоб он ее крестил. Она уже и раньше говорила со мной об этом, а я, в свою очередь, с отцом, и он согласился, но она почему-то тянула, а тут вдруг созрела. Я знал, что на следующий день он будет в Детской республиканской больнице и попросил через знакомую, чтоб он позвонил мне.

6–го раздался звонок. Это был он. Я передал ему просьбу Вики. Неожиданно резко он сказал: «Нет времени». И повторил: «Нет времени. Пошевелите кого-нибудь из наших». Никогда он так не говорил.

Это был мой последний разговор с ним.

Я уже приводил слова отца, сказанные им Александру Борисову в 1990 г.: «А вот этого я уже не смогу сделать, потому. что через год меня убьют». Это было прозрение, а в начале сентября пришло точное знание. После моего выступления на вечере памяти отца 30 сентября 90–го года ко мне подошла старая женщина, вдова художника, знавшая отца Александра многие годы. Она рассказала, что за несколько дней до смерти он пришел к ним домой. Он часто навещал ее больную дочь. И в этот день он долго сидел рядом с дочерью, молча держал ее руку в своей руке и плакал. Нет, не плакал — рыдал!

Я представил себе эту сцену, Значит, он знал! Не только подозревал, но знал! Я и раньше предполагал, что это страшное знание было ему открыто, но теперь уверился в этом. «Афганцы», которых он крестил, предлагали ему охрану, а он отказался.

Он знал, но не уклонился.

Есть другое свидетельство, — пожалуй, еще более убедительное. Его дала моя крестница, Наталья Н. Это ее разговор с отцом 8 сентября. Она рассказала мне об этом сразу же после убийства, а потом я записал ее рассказ на магнитофон. Привожу нашу беседу с ней, ничего в ней не меняя, лишь опуская некоторые незначащие места.