«— Что ты помнишь и когда был этот разговор? Он был на исповеди или до нее? Или после нее?

— Было это так. Это был день именин Натальи, поэтому я думаю, что много Наталий ехало туда, на встречу с отцом.

— Какой день это был, ты не помнишь?

— 8 сентября, это совершенно очевидно. Я чуть–чуть опоздала, и в это время Володя Архипов как раз читал печальную историю Адриана и Натальи, а я шла на исповедь. Это было не в приделе, а слева от царских врат.

— Где он чаще всего исповедовал.

— Да. И вот я помню, что такой момент был печальный, когда смерть Адриана и Натальи, и я уже морально была готова к исповеди, уже испытывала сочувствие к тому, что происходило в реальной жизни. И вот я подошла к отцу, и он мне сказал: «Вот и всё. Время уже кончилось». Раньше он мне говорил: «Времени мало, время кончается», а тут он мне сказал: «Вот и всё». И он меня в этот день не стал ни о чем спрашивать, о чем я хотела сказать. Он просто меня обнял и сказал, еще раз повторил, что время уже кончилось, и стал читать стихи, которые я никогда не слыхала — ни раньше, ни впоследствии. Там был такой рефрен (вздыхает):

Мой гробик — мой маленький домик [74] .

И он прочитал это несколько раз. Еще там было несколько фраз, но я не запомнила.

— Он читал несколько раз одно и то же или он продолжил?

— Нет, он читал стихи, где вот это было рефреном:

Мой гробик — мой маленький домик.

— И ты просто стояла?

— А я просто стояла совершенно очумелая. Я сошла вниз, и я стояла так, глаза таращила, меня трясло, потому что я испытала что-то такое очень сильное, мне было страшно. И потом, во время продолжения службы и когда уже служба кончилась, люди подходили к кресту, и он, увидев мои вот такие глаза, наверно широко раскрытые, и какой-то вид совершенно не соответствующий, он мне сделал вот так: подбородком вот так кивнул, как ребенку, который вот–вот заплачет. А когда я подошла к кресту, он сказал: «Не бойтесь, всё будет хорошо». Вот это была его последняя фраза, которую он произнес.

— А ты тогда с ним это как-то связывала? С ним самим?

— Я связывала подсознательно, потому что я почти плакала, когда стояла. Мне было очень страшно, и я… то есть я всегда готова была слушать вот эту фразу, что «времени осталось мало, времени осталось мало», ну а тут мне сказали, что времени уже нет: «Всё — время кончилось. Времени нет совсем».

— Отца ты не видела больше? И не говорила с ним?

— Всё. Я его не видела с того момента, как он сказал: «Не бойтесь, всё будет хорошо». Вот когда я целовала крест, с того момента я его больше не видела».

Я рассказал Наташе о своем общении с отцом 5 сентября, о нашем телефонном разговоре 6 сентября, о том, что он говорил Борисову. 4 сентября он выступал в Историко–архивном институте и сказал, что у него будут такие-то и такие-то курсы лекций, а вот 5–го он так говорил со мной, что потом, ретроспективно, я понял, что это всё о том же. Мы продолжали нашу беседу с Наташей. Я сказал:

«— Может быть, 5–го он получил какое-то более точное знание. Хотя я думаю по–прежнему, что оно мистическое. Потому что, понимаешь, с чего бы он 4–го стал говорить: «Я буду еще выступать там-то и там-то»? Или он, зная это, все-таки от себя это отодвигал каким-то образом. Тут трудно понять. Но то, что он знал и чувствовал, — это совершенно точно.

— Он точно знал. У меня было ощущение точного знания, и оно у него спонтанно вырвалось вот в этом стихотворении. Потом он понял, что он что-то переборщил, сказав мне лишнее, что он сказал то, что должен знать только он один, и он пошел на попятную, сначала сделав вот так (кивает мне подбородком), а потом уже говоря: «Всё будет хорошо». Я в этом настолько убеждена, что у меня просто нет другого варианта: он точно знал всё… Это знание, точное внутреннее знание, что так будет.

— Да, да. Он, конечно, мог отклонить это от себя: «афганцы» предлагали ему защиту и охрану, но он отказался, то есть он решил, что если Бог захочет, Он его охранит, и волос не слетит с его головы. Я уверен, что это вот так было. Это так: если надо, значит надо. И он пошел на это».

Наконец еще одно свидетельство — публикация Софьи Греч «Последняя неделя отца» [75] . С 5 по 8 сентября она встречалась с ним каждый день и чувствовала нарастание висящей над ним смертельной угрозы. Как она полагает, в среду (5–го) он ощущал беспокойство и даже страх. «В четверг уже такого не было — только спокойная отрешенность. В пятницу надежда: «Пронеси чашу сию… но да будет воля Твоя, а не моя», но надежда, что, может, еще жертва будет не принята. А в субботу уже твердая уверенность, что жертва принята и с часу на час… свершится». Кстати, в субботу, 8–го, перед службой он сказал ей нечто очень похожее на то, что говорил в тот день Наталье Н.: «Ну вот, время пришло…»

После страшного известия, свалившегося на нас 9 сентября, я был как замороженный. Или как огретый пыльным мешком. Это был если не ступор, то состояние какой-то психологической (или психической?) анестезии, — вероятно, защитная реакция организма. Потому и первая запись в дневнике почти безэмоциональна. «Размораживание» произошло потом, начиная с 11 сентября, дня похорон. Даже 10–го, когда я приехал в Новую Деревню и в церковь внесли гроб с телом отца, я все еще не мог осознать необратимость происшедшего. Я все еще на что-то надеялся. Лицо отца еще не было закрыто платом, как на похоронах. Оно было спокойным и отрешенным. Оно странно светилось в церковной полутьме. Были хорошо видны ссадины на лбу и на носу. Я пребывал в отупевшем состоянии. Над ним склонилась монашка. Она нараспев говорила: