Фриц напыжился.

— Уже сейчас я старший секретарь фирмы «Клотц и К°» и скоро намерен сбросить студенческий мундир. Фрейлейн Труда Шварц по кончики волос влюблена в меня. Дородная девица. Она принесет мне двадцать тысяч крейцеров, не считая недвижимости, как выражаются в нотариальных конторах. За это я готов в качестве придачи взять и ее двадцать золотых зубов. Не беда, в конце концов, и то, что оспа несколько обезобразила ее кожу. Деньги, друг Карл, украшают и урода. К тому же я люблю жирных женщин… Я женюсь не ранее, чем умрет ее мать, то есть, по мнению профессора Крауса, через три-четыре года. Ну, а это время мы проведем с пользой. Молодость не возвращается.

Фриц деловито откашлялся и расправил галстук. Бриллиантовая подковка, подарок фрейлейн Труды, тускло поблескивала на черном муаре. Шлейг разгладил усики. Карл с откровенным любопытством смотрел на своего школьного товарища. Его цинизм смешил Карла. Маркс знал этот сорт людей.

«Каков экземпляр!» — думал он, отвернувшись и прищурив глаза, точно вглядываясь в нечто новое и очень мелкое. Фриц казался ему остроносым злым комаром, столь же маленьким, сколь пронырливым.

— Каков экземпляр! — уже вслух проговорил Карл.

Шлейг был занят своими ботинками. Их блеск не удовлетворял его, и он исподтишка большим платком, тем местом, где была черная кайма, проводил по тусклым носкам. Карета подъехала к двухэтажному дому.

— Ты думаешь обо мне, Карл: «Шустрый негодяй этот Шлейг, — червячок, роющий землю». Я не хочу отрицать, что поклоняюсь одному лишь золотому тельцу…

— Ты пролезаешь даже в чужую мысль! — воскликнул Карл, громко смеясь.

Перед домом Шварца на Карлсштрассе стоял уже катафалк, имеющий форму гигантского гроба. Четыре лошади вяло поводили мордами, удрученные тяжелыми попонами с черной бахромой, метущей улицу. Водитель шествия важно прохаживался тут же в черном цилиндре и сюртуке до колен, сурово наставляя двенадцать почтенного вида бородатых носильщиков с фонарями в Руках. Гуськом стояли нанятые кареты. Фриц объяснил Марксу, что ни один сколько-нибудь уважающий себя бюргер не может довольствоваться на похоронах меньше чем сорока — пятьюдесятью каретами, хотя бы они оставались за ненадобностью пустыми.

— Иначе засмеют.

Никогда дом Шварца не видал большего наплыва публики. Поблескивали металлические венки, роняли шишки еловые ветки, и осыпались цветы, перевитые траурными лентами. У ограды дома толпились зеваки и досужий, праздный, прохожий люд, восторженно гудевший, как стая ворон, почуявших приторную вонь трупа.

Карл и Фриц поднялись по ступеням и прошли в настежь раскрытую дверь. В прихожей лакеи взяли их шляпы.

— Кстати, — спросил шепотом Карл, которого зрелище бюргерского погребения начало забавлять, — кто такой этот тщеславный покойник? Отец говорил мне что-то о его богатстве.

— Господин Шварц был человек своего времени. Он создал посудную фабрику и прославился кастрюлями, сковородами и тазами для варенья.

Студенты вошли в комнату, где среди венков на постаменте, обитом серебряной тафтой, покоился гроб, и в нем господин Шварц.

Вокруг сидели дамы в креповых шляпах и парадно расфранченные господа. Карлу они показались старыми знакомыми по Триру. Столичные буржуа отличались от провинциальных разве только большей спесью и свежестью нарядов.

Лакеи с черной перевязью на рукавах разносили подносы, уставленные бокалами с вином, кружками пива, бутербродами с колбасой, тарелки, полные конфет, орехов, сладостей. Еда была на славу. Большие свечи хорошо освещали комнату со спущенными темными шторами.

— Господин Шварц, — шептал Фриц, — был скаред, каких мало. Он гордился тем, что только дважды в жизни решился на непроизводительные расходы. Первый раз купил жене и себе обручальные кольца, второй раз купил полное собрание сочинений Гёте. Он ежедневно проверял свои прибыли и ни разу не был в театре. Гости приглашались к нему в дом от шести до восьми вечера, — в эти часы можно было обойтись без ужина. Но в своем завещании он повелел хоронить себя, не щадя затрат. В течение многих лет он аккуратно вносил необходимую сумму в похоронную кассу, чтоб путешествие его на тот свет было обставлено на зависть всем бюргерам округи. Пятьдесят карет поплетется за катафалком, большим катафалком, о котором мечтают одинаково мясник и имперский министр. А вот, кстати, и фрейлейн Труда.

Большая багровощекая женщина в углу энергично сморкалась в траурный платок. Рядом с ней стояла маленькая старушка — вдова господина Шварца. Она испуганно таращила круглые по-мышиному глаза и искала опоры в решительном характере своей племянницы. Обе из приличия плакали, не чувствуя к этому никакой потребности.

— Старушонка скоро последует за своим супругом. Ее убьет внезапно обрушившаяся свобода. Старый Шварц отучит жену сначала возражать, а потом — и думать, — сказал Шлейг.

К гробу подошла пухлая немецкая матрона с одутловатым серым лицом. Это была мать невесты Шлейга, многолетняя сожительница покойного фабриканта. Усердно пожирающая угощение публика начала перешептываться. Жующие рты полураскрылись.

Вдова поспешила к своей более счастливой сестре, и обе они степенно обнялись и чинно заплакали. Тотчас же все вынули носовые платки и поднесли их к глазам. Шлейг, чтобы угодить Труде, закрыл глаза платком.

— Какой необыкновенный человек был господин Шварц! — патетически и достаточно громко сказал он и пошел тоже к гробу.