Ведь кто — он такой, Сашка? Разве не такой же, как он, больной? А врачи-то — врачи! Все до одного говорят: "Надо лечиться, детка. А то как бы не было хуже!"

"Ах, как жалко себя! Что же это за жизнь такая! И ведь раньше всё было не так… Никогда не думал, что буду психом"…

Эта мысль возникала незаметно, и теперь она возникала и у самого Сашки и повергала в отчаяние…

Так ныл мальчик, не слушая Сашку, продолжая будто бы свою тоскливую песню, переходящую от всякой мысли или слова в ропот и жалобу. А Сашка думал: "Вот, ведь, сволочи! Гореть им в огне! Изуродовали! Сделали из ребёнка идиота и ещё хотят использовать, чтобы выведывать чужие секреты!"

И как бы читая его мысли, мальчик, переставал скулить, и вдруг спрашивал: — А ты хочешь в армию? — И не получая от Сашки никакого ответа, продолжая свою "песню", добавлял: — А я, вот, ничего не хочу… Ни в армию, ни домой… А ты?

Сашка молчал… Смотрел на мальчика…

— Ничего… Ты младше меня… У тебя ещё всё впереди… Ты выздоровишь! Выписывайся отсюда! Вот увидишь, всё будет хорошо… Это так всегда бывает, что кажется, будто ничего никогда не будет… И поэтому ничего не хочется… А потом всё меняется. И снова хочешь! И полюбишь ты обязательно кого-нибудь… И тебя полюбят… Только не унывай!

Саша из Кирова смотрел на Сашку, переводил взгляд на его руки, думал о чём-то своём и по-своему…

— А это что такое у тебя? — он коснулся правого Сашкиного запястья, где у него остался шрам с детства от ловли бабочки. — Я, вот, тоже себе вены резал… Смотри… — Саша из Кирова поворачивал свои запястья вверх. — Видишь?

Потом он вставал и уходил. Ложился в свою постель. Поворачивался лицом к стене и лежал так долгими часами, каждый день…

Впоследствии Сашка вспоминал этот их разговор много раз, и каждый раз ему было совестно, что он не решился по-настоящему приободрить мальчика, рассказать ему о Христе…

В больнице были десятки разных отделений, и в каждом — много палат. Двери каждой палаты выходили в один большой коридор, с примыкавшими к нему столовой комнатой, одновременно служившей и комнатой отдыха и комнатой трудотерапии — в зависимости от времени дня. В этой комнате находился телевизор, включавшийся в семь часов вечера и выключавшийся ровно в десять, несмотря на то, что обычно в девять тридцать только лишь начинался какой-нибудь фильм. Смотреть фильмы до конца запрещалось, поскольку они могли вызвать у больных ненужные эмоции. Ещё пол часа отводилось на вечерний моцион, после чего полагалось спать.

Из больных, находившихся в других палатах, Сашке запомнился старик, по закрепившейся за ним неизвестно почему кличке "Дед Фишка". Говорили о том, что его упекли умирать в больницу родственники, чтобы избавиться от ухода за ним. Это трагическое его положение не мешало издевательствам со стороны молодёжи. Не раз Сашка был свидетелем непристойных сцен. Старика оскорбляли по-всякому. Даже обзывали сложной кличкой: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа", — за то, что он крестился перед сном. Сочетали эти слова с матерщиной, отчего дед начинал дёргаться, брызгать слюной и, не находя иных противодействий, лишь повторял одно: "Богохульники! Богохульники!" — и уходил прочь, быстро шаркая больными ногами. В туалете, где обычно случались всякие дискуссии между "психами", дед Фишка не раз пытался доказать кому-нибудь из пожилых, что, будто на самом деле нет никакой Заграницы. Что нет ни США, ни Китая и никаких капиталистов, и что, якобы, никто не летает в Космос; а что всё кругом — обман, который нарочно производят, показывая по телевизору искусно выполненные картинки.

— А ты сам-то есть? — вмешивался в разговор кто-нибудь из молодых.

— Я есть! — переходил на крик старик.

— А Бог есть, дед Фишка? — поддразнивал еврей Анатолий.

— И Бог есть! А тебя, вот, нет! — кричал старик, — Ты — как сон, призрак. Сгинь, сатана!

— Врёшь ты всё, дед, — не вникая в суть разговора, говорил заходивший напиться воды неусидчивый Коля.

— По башке тхнесну — тогда узнаешь, сон я или призхнак, — отвечал Анатолий, картаво произнося "хн" вместо "р".

— "Во имя Отца и Сына"… — начинал дразнить прыщавый блатной наружности рыжий парень из какой-то другой палаты.

— Изыди, изыди! — кричал дед.

— Сам изыди, стахный! — шипел вслед поспешно шаркавшему по кафелю старику Анатолий.

Спор "об иллюзиях" старик затевал неоднократно, и, как слышал Саша случайно из разговора между медперсоналом, своим "резонёрством" дед хотел создать впечатление, будто болен, и таким образом удержаться в больнице, поскольку дома родственники обращались с ним очень плохо. Несмотря на все издевательства со стороны "психов", он, тем не менее, предпочитал больницу, и врачи, наверное, жалея его, не мешали ему поддерживать эту его "иллюзию".

Запомнился и скрюченный человек, в очках, страдавший нарушением координации движений и поэтому в качестве профилактики всё время ходивший вдоль стены коридора. Над ним также издевались: ставили на его пути стулья, смотрели, как он преодолевал неожиданно возникавшую преграду, будто подопытная букашка. Чаще всего он не обращал внимания на издевательства, так как задача двигаться была для него важнее. Но иногда, если обойти препятствие было трудно или невозможно (он не мог удалиться от стены или знакомого ему предмета более, чем на расстояние вытянутой руки), больной останавливался и долго дёргался, пока не приходила медсестра и не помогала ему.