— Тоже… — подтвердил Сашка. — Сразу поверила им! С первого слова!

— Ах, дура! — Вишневский выругался нецензурно. — Это они обе не иначе как сговорились!

— Да, нет, дядя Лёша! — возразил Сашка, — Я сам её убедил. Я сам всё устроил!

— Если удержусь на своём месте, когда выйду отсюда, то устрою тебя сторожем на хорошем объекте. Денег больших не обещаю, но всё, что смогу, сделаю!

— Спасибо…

— Да, что там… Ты в каком корпусе лежишь?

— Вон, в том… — Саша показал рукой на здание, крайнее справа.

— А я — во втором, сосед, значит твой…

— Странно как-то, что мы здесь встретились, — заметил Саша.

— Да… Мир тесен… — Вишневский докурил, бросил окурок в сторону. — А жизнь сложна… — добавил он.

— А вам что, нравится здесь ящики-то колотить? — поинтересовался юноша.

— А что ещё делать? Куда-то же надо себя девать!

— А мне не нравится. Завтра попрошусь в теплицы. Там тихо…

— Мне там скучно… Я был там уже…

— А мне не бывает скучно…

— Ишь ты!

— Я люблю думать, размышлять. — Саше показалось, что он нашёл собеседника, который его понимает.

— Смотри… Дело твоё… Только ты не очень-то того… — Вишневский покрутил у виска пальцем. — Если что узнаешь от матери обо мне, сообщи… Я каждый день здесь, в тарном цехе.

— Хорошо, дядя Лёша…

— Да не говори тут никому, кто я — тебе… Никогда не знаешь, как и что может обернуться… И сам будь осторожен…

— Да, я это понимаю…

— Ну, пошли работать…

Они вернулись в цех и принялись за работу. Работали до обеда, иногда переглядываясь. Но больше не разговаривали. Саша попрощался с Вишневским, который даже пожал ему руку, и через дождь направился к своему зданию.

Вишневский поглядел ему вслед и неспешно, стараясь не наступать на дождевых червей, оказавшихся на асфальте в большом количестве, пошёл по лужам к другому корпусу больницы.

Сняв мокрую фуфайку и сапоги, на размер большие, чем нужно, и надев больничные тапочки, он, в ожидании обеда, остановился у окна, погрузился взглядом в мокрое от дождя стекло…

Пообедав, он не пошёл, как обычно, снова колотить ящики, сославшись на плохое самочувствие. В своей палате, стоя у окна и глядя на стену противоположного корпуса, где помещался Сашка, он погрузился в воспоминания…

Он вспомнил откровенный рассказ жены после их женитьбы о том, как она была впервые замужем за каким-то научным работником, евреем, который всё время читал политические книги и газетные новости, откуда, якобы, умел извлекать скрытую для обывателя информацию. Вспомнил, как она рассказала ему о том, что вскоре изменила научному работнику из-за того, что он оказался "полу-импатентом", стала любовницей какого-то члена Союза Писателей, "поэта", использовавшего в своей работе кем-то до него состряпанный подстрочник перевода малоизвестных поэтов из далёких советских республик. Он рифмовал подстрочник, получал гонорары, пописывал даже и свои стишки и издавал их отдельными сборниками.

— Но я же не прошу тебя об этом рассказывать! — просил Вишневский. — Я не желаю этого знать!

Но, будто назло ему, в другой раз, жена показала фотографию своего бывшего мужа и другую — бывшего любовника. Вишневский вырвал у неё их из рук, изорвал в клочья, ушёл из дому, хлопнув дверью, так что из-под наличника посыпались куски цемента; вернулся поздно ночью сильно пьяным…

После этого стоило его жене сказать что-либо, связанное с её прошлым, у Алексея что-то болезненно шевелилось внутри и через день-другой он обязательно напивался.

Однажды он нашёл на книжной полке книгу стихов с фамилией бывшего любовника жены — и разорвал её… Жена устроила скандал. Он ушёл в долгий запой. И теперь уже всякий раз начинал пить без повода, сам, не осознавая причин, побуждавших его к этому.

"Почему она хотела всё это помнить", — спрашивал он себя. — "Ведь я зачеркнул в своём сознании всё прошлое… И никогда его не вспоминал… Старался, по крайней мере… А тем более — рассказывать другим! И кому? Близкому человеку: мужу — о любовнике!.. Пусть о прошлом… Но если прошлое для неё живо, значит настоящее — неполноценно. И её воспоминания оскорбляют точно так же, как будто бы она изменила мне в настоящем…"

"Прав Лев Толстой", — продолжал думать Алексей. — "Первый ход делает женщина. Она обрекает на путь страдания и дисгармонии не только себя, но и других — тех, кто будет вынужден сожалеть о несбывшемся, держа в руках отцветший букет или надкусанное яблоко…"

Да, он готов ей всё простить, но лишь при условии искреннего забвения ею прошлого, над которым он, увы, не властен… И если она любит его или хотя бы уважает, то она должна это понимать и придти к этому добровольно, сама, отнюдь не кидать ему "перчатку": на, мол, посмотри, какая у меня была жизнь и любовь, на которую ты, ничтожество, не способен…"