* * *

Пафнутьев бдительно проследил, чтобы Скурыгину не только выделили комнату в доме, но и чтобы он в нее вошел, чтобы он там остался, чтобы в ней не оказалось другого выхода, кроме того, который контролировали шаландинские оперативники. Вохмянина принесла постель, застелила широкую кушетку; следуя каким-то странным традициям, установившимся в последнее время, оставила на столе бутылку виски, три стакана, на спинку стула бросила халат.

– Отдыхайте, – сказала она. – Обед через два часа. Ванная напротив.

– Спасибо, – поклонился Скурыгин. – Вы очень добры.

– Я знаю, насколько я добра.

– Это новое место моего заключения? – спросил Скурыгин у Пафнутьева, когда они остались одни.

Вроде ничего не было сказано обидного, но Пафнутьева задел этот вопрос. Было в нем какое-то превосходство, сквозило недовольство – Скурыгин, оказывается, до сих пор обижался на то, что не позволили ему на какое-то время задержаться в своей подземной камере.

– Называйте эту комнату как вам угодно. Хоть общественным туалетом. Но выходить из нее я не советую слишком часто и слишком далеко.

– Далеко от дома?

– Нет. Далеко от комнаты. Из дома вообще выходить не следует.

– Это приказ?

– Настоятельный совет.

– И мне решать – воспользоваться ли этим советом?

– Да, решать вам. А мне решать, как с вами поступить, если этим советом пренебрежете.

– Вам не кажется, что у вас несколько жестковат тон? Освобожденный заложник мог бы надеяться на более теплое отношение.

Пафнутьев постоял, опустив голову, подошел к окну, убедился еще раз, что выбраться из комнаты этим путем невозможно, вздохнул и направился к двери.

– Вы мне не ответили? – напомнил Скурыгин.

– Отдыхайте.

– У меня остались вещи внизу... Как с ними быть?

– Вам их принесут.

– Кто?

– Сам принесу.

– Это тоже входит в ваши обязанности?

Не надо бы Скурыгину задавать такой вопрос, ох не надо бы. Услышав эти слова, Пафнутьев вздохнул, наконец, легко, даже освобожденно – теперь он может говорить с этим человеком как угодно, ничто его уже не сдержит, и никакие правила приличия не помешают задавать те вопросы, которые покажутся уместными.

– Я, кажется, начинаю понимать Объячева, – сказал Пафнутьев и, не добавив больше ни слова, вышел.

На площадке между этажами его поджидал Худолей. Глаза его радостно сияли, розоватые ладошки порхали в воздухе легко и непринужденно.

– Паша, послушай... У меня есть очень хороший товарищ, он живет в городе Запорожье на берегу Днепра, его зовут Подгорный Владимир Иванович. Он преподает в машиностроительном институте, и каждый день ректор лично выдает ему два пакета молока за вредные условия работы. Представляешь?

– В чем же вредность его работы?

– А студентки! – вскричал Худолей. – Прекрасные студентки, которые смотрят на него потрясающими своими глазами, приоткрыв от волнения совершенно непереносимые алые свои губки... А коленки, Паша, ты видел, какие у них коленки? Ты вообще-то давно видел юные коленки, выступающие из-под коротеньких юбчонок? Отвечай, давно?

– Сколько лет твоему другу?

– Вообще-то, ему седьмой десяток, но это ни о чем не говорит!

– Это говорит о многом, – мрачно сказал Пафнутьев.

– О чем же, Паша?

– Это говорит о том, что твой Владимир Иванович Подгорный неплохо сохранился на ректорском молоке.

– Ты ничего не понял, Паша! Это не ректорское молоко! Молоко коровье! Ректоры не доятся!

– Когда увидишь своего запорожского друга, обязательно передай ему от меня привет.

– Спасибо, Паша! Я так и скажу... Владимир Иванович, скажу я, тебе большой и горячий привет от Паши Пафнутьева.

– Так и скажи. Что ты там устраивал в подвале? Нашел что-то?

– А как ты догадался?

– Скажи уже, наконец!

– Напильник.

– Которым можно выпилить дверь?

– Нет, им можно заточить велосипедную спицу. А плоскогубцами, которые валялись там же, в углу, на полу, можно эту спицу вывинтить. Ты помнишь, какие страшные заусеницы оставил убийца на крепежной гаечке? Помнишь? Так вот, эти плоскогубцы оставляют такие же заусеницы.

– А в напильнике остались металлические опилки от спицы, – не то спросил, не то сам себе сказал Пафнутьев.