– Не потянуло, – Скурыгин покачал головой. – И жизнь на воле ничуть меня не удивила. Именно такой я ее и представлял, сидя в подвале, как вы изволили выразиться.

«Ого! – подумал Пафнутьев. – У этого господина прорезается чувство превосходства. Скорее всего, они с Объячевым стоили друг друга, иначе не могли бы работать на равных, а они работали на равных. Правда, в конце Объячев нарушил правила игры, пренебрег своими обязательствами и посадил друга любезного в собственную кутузку».

– Ее убил Объячев, – опять в тишине прозвучал голос Вьюева. – Ее убила эта скотина.

– Покойники обычно этим не занимаются, – заметил Пафнутьев.

– Он убил ее, еще когда был жив.

– А, – протянул Пафнутьев. – Вы имеете в виду, что убил морально, нравственно, духовно... Я правильно понимаю?

– Да, она еще самостоятельно передвигалась по этому кошмарному сооружению, находила в себе силы выпить стакан виски или посмотреть нечто такое же кошмарное, как и этот дом... Но была уже почти мертва.

Вьюев замолчал, потом неожиданно шагнул к кровати, упал на колени и опустил лицо в одеяло. Похоже, он единственный переживал смерть Маргариты искренне и тяжело.

– Прости, прости, дорогая, – пробормотал он и, неловко поднявшись, вышел из комнаты в коридор.

Пафнутьев проводил его сочувственным взглядом, повернулся к Худолею – а ты, мол, что скажешь? Но тот лишь беспомощно развел руками – все было настолько очевидно, что даже его утонченная натура не почувствовала ничего двусмысленного, ложного, фальшивого.

– А ведь он прав, – сказал Скурыгин. – Вот вы, – он повернулся к Пафнутьеву, – все убийц ищете, а убийца-то, оказывается, первым отошел в лучший мир.

– Разберемся, – неуязвимо ответил Пафнутьев – не трогали его подобные уколы, укоры. То ли привык к ним, то ли действительно не видел в них ничего, что задевало бы самолюбие.

– Разберетесь? – Скурыгин удивился, но с насмешкой. – Должен вам сказать откровенно – очень в этом сомневаюсь.

– В чем сомневаетесь? – спросил Пафнутьев.

– В том, что вам удастся распутать этот клубок с четырьмя трупами.

– А почему? – простодушно удивился Пафнутьев. – Вас смущают мои умственные способности? Или мои помощники кажутся беспомощными?

– Может быть, они и не совсем беспомощны... Но и трезвыми я их не видел.

Это уже был удар.

Причем достаточно болезненный.

Несколькими словами Скурыгину удалось задеть и Худолея, и Пафнутьева. Но Худолей молчал, он всегда молчал, когда с кем-то разговаривал Пафнутьев.

– Так ваше же освобождение обмывали, Эдуард Игоревич! – рассмеялся Пафнутьев. – Вы на свободе всего с утра, а уже много выводов сделали, правильных выводов, чувствуется, что человек вы образованный и смелый. Опять же, в делах преуспеваете. Правда, время от времени почему-то в подвалах оказываетесь, но тут уж, как говорится, судьба.

– Если я вас обидел – простите. Право же, мне не хотелось этого.

– Вы? Меня? Его? – Пафнутьев куражливо указал на Худолея. – Скурыгин, вы должны портрет этого человека заказать знаменитому художнику Шилову, а потом заплатить все оставшиеся у вас деньги, но выкупить у Шилова портрет, на котором этот человек должен быть изображен на лошади, со знаменем в руках, с горящим взглядом, на фоне сражающихся армий! Выкупить, заказать золотую раму и повесить у себя в конторе.

– У меня не контора. У меня офис.

– А для офиса закажите Шилову еще один портрет, где ваш спаситель должен быть изображен в окружении соратников и красивых юных женщин.

– И по какой причине я все это должен проделать?

– Если бы не этот человек, от которого так приятно попахивает хорошим виски, если бы не этот человек, то сидеть вам в объячевском подвале и поныне. А поскольку жить в этом покойницком доме невозможно, поскольку не завтра-послезавтра все отсюда съедут с чувством величайшего душевного удовлетворения, то остались бы вы в своем подвале надолго, другими словами, навсегда. А вы говорите – пьян.

– Виноват, – Скурыгин склонил голову перед Худолеем и вытянул руки вдоль туловища. – Виноват. Заверяю вас – больше этого не повторится.

– Как не повторится? – удивился Худолей. – Я надеюсь сегодня еще повторить разок-другой. Если, конечно, хозяйка не будет возражать, – он уважительно посмотрел на Вохмянину.

И тут случилось нечто такое, что поразило Пафнутьева ничуть не меньше, чем появление в доме очередного трупа. До сих пор Вохмянина прекрасно держала себя в руках, была спокойна, уверена, не произнесла ни единого сомнительного слова. Она была попросту неуязвима – в каждом ее взгляде чувствовались достоинство, невозмутимость и легкая снисходительность к собеседнику, кто бы перед ней ни находился. Но, услышав слова Худолея о том, что, дескать, если хозяйка не будет возражать, то он не прочь пропустить еще глоточек-второй потрясающего виски, женщина покраснела, смутилась. Стало ясно, что ей лестно называться хозяйкой, более того: она, похоже, в душе и считала себя хозяйкой. Мгновенные перемены, происшедшие с Вохмяниной, заметили, кажется, все присутствующие. Тем более что они прекрасно понимали условность худолеевского обращения, понимали, что тот просто решил подсластиться к домоправительнице, кухарке, домработнице, но уж никак не к хозяйке.