Войдя в спальню, Пафнутьев замялся на минутку, прикидывая, не следовало ли ему снять туфли, но, поколебавшись, снимать не стал. «Перебьется, – подумал он о мертвой хозяйке. – Ей это уже безразлично. И потом, здесь будет столько суеты, столько побывает людей на этом лиловом паласе, что отпечатки моих одиноких следов будут наверняка затоптаны». Пройдя в спальню вслед за Пафнутьевым, Худолей тоже не стал снимать туфли, хотя как бы споткнулся о порог, как бы приостановился – слишком велика была разница между этой спальней и остальным домом.

Маргарита лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, накрытая одеялом. Руки ее тоже были вытянуты вдоль тела, и только сейчас, всматриваясь в ее тельце, выступающее продолговатым бугорком, Пафнутьев осознал, насколько Маргарита была худа.

– Сколько она весила? – спросил он, обернувшись к Вохмянину.

– Понятия не имею, – ответил тот, выражая неподвижным своим лицом удивление таким вопросом. – Килограммов пятьдесят, наверное, вряд ли больше.

Пафнутьев осмотрел комнату. У самой кровати стояла все та же початая бутылка виски, тут же валялся длинный мундштук с недокуренной сигаретой. Сама Маргарита лежала в позе, совершенно естественной. Никаких следов насилия Пафнутьев не увидел. Но зато заметил, что мертвое лицо Маргариты как бы улыбалось – легкая, почти неуловимая улыбка застыла на серых губах женщины. Она словно продолжала общаться с живыми, что-то выражала этой своей улыбкой.

Пафнутьев подошел ближе, отдернул одеяло – на теле не было следов ни от удушения, ни от ножа, ни от пули. Ничего.

– Что будем делать? – спросил Худолей.

– Шаланде надо звонить. Пусть присылает машину. Я что-то уже сбился со счета...

– Маргарита – четвертая, – подсказал Вохмянин.

– Что скажешь? – спросил Пафнутьев у Худолея. – Как относятся к этой цифре мистические силы.

– Четыре – плохое число, Павел Николаевич, – когда вокруг были люди, Худолей старался называть Пафнутьева по имени-отчеству. Но хватало его ненадолго – через несколько минут он опять переходил на «Пашу».

– В каком смысле плохое? – Пафнутьев хмуро посмотрел на Худолея. – На что намекаешь?

– Никаких намеков. Я сказал, что число плохое, оно действительно неважное... Зыбкое, струящееся, не имеющее четких границ ни в пространстве, ни во времени. Плывущее число.

– Если перевести твои слова на нормальный человеческий язык... – медленно проговорил Пафнутьев, но так и не закончил вопроса.

– Число может измениться, – ответил Худолей.

– Но меньше уже не станет?

– Никогда.

– Может только увеличиться? – продолжал Пафнутьев.

– Да, Паша, да. Пределов нет. Так говорят мистики, колдуны, провидцы и другие представители потусторонних сил.

– По науке, значит, все делается, не просто так, да?

Худолей лишь развел руками.

В спальне Маргариты к этому времени собрались едва ли не все обитатели дома – супруги Вохмянины, Света, настороженный Вьюев, выбритый и совершенно неузнаваемый Скурыгин. Посмотрев каждому в глаза, словно заглянув в душу, Пафнутьев прекрасно понял состояние всех.

Если Света была просто перепугана и, кажется, думала только над тем, как побыстрее убежать, удрать, уехать из этого дома, который постепенно превращался в какой-то морг, то Вьюев был откровенно печален. Его можно было понять – он потерял близкого человека. Когда-то у них с Маргаритой что-то было – любовь, молодость, болезненный разрыв, который и поныне, возможно, саднил и напоминал о себе. Вохмянины друг с другом не общались, и это тоже было объяснимо – муж был объячевским телохранителем, а его жена была объячевской любовницей. Сейчас в глазах полнотелой красавицы можно было прочесть все, что угодно, но уж никак не боль. Задумчивость была, даже раздумчивость – она как бы прикидывала будущие последствия этой смерти, свои собственные возможности. Взглянув еще раз на Вохмянину, Пафнутьев изумился – ему показалось, что он увидел удовлетворение.

– Кто последний видел Маргариту живой? – спросил Пафнутьев у Вохмяниной.

– Живой я не видела ее... Никогда, – женщина твердо посмотрела Пафнутьеву в глаза.

– Не понял? – сказал он, хотя прекрасно уловил, что имела в виду женщина.

– Я хочу сказать, что она всегда была полумертвой, вымороченной. Если у нее и появлялся какой-то блеск в глазах, то разве что после стакана виски или после двух часов порнухи.

– Она всегда была такой?

– Такой она не была никогда, – прозвучал в наступившей тишине голос Вьюева. – Если ее забили, замордовали унижениями, пренебрежением, откровенным хамством... Это убийство, – Вьюев показал на узкое тело Маргариты, – тоже имеет свое объяснение, для него была причина.

– Какая? – спросил Пафнутьев.

– Ей принадлежал этот дом.

– Но вряд ли его получит убийца...

– Как знать, – произнес загадочные слова Вохмянин. Вроде как самому себе сказал, про себя. И повторил: – Как знать... По-разному может случиться, – он посмотрел на жену. И та ответила ему взглядом долгим и каким-то непоколебимым.

– А что вы скажете, Эдуард Игоревич? – спросил Пафнутьев у Скурыгина, который как остановился у дверей, так и стоял там в полном одиночестве. После того как он срезал свою щетину ножницами, а потом еще и побрился, лицо его предстало худым, бледным, но не изможденным, нет. В его глазах оставалась твердость, если не сказать остервенелость. Была в нем какая-то своя правда. И это чувствовалось. – Как вам нравится жизнь на воле? Не потянуло снова в тишину подвала?