И он первым шагнул в сторону холла, выставив вперед ствол автомата. Пыёлдинский указательный палец, перемазанный всем, что встретилось ему на пути от тюремного двора до этого роскошного Дома, лег на спусковой крючок плотно и твердо. Следом, толкаясь и перебегая друг другу дорогу, устремилась послушная тройка. Замыкал шествие Цернциц — на губах его играла чуть снисходительная и, конечно же, печальная улыбка, какая бывает у человека, который знает заранее, чем все кончается в этой жизни.

Пыёлдин немало посидел, немало выдержал изнурительных допросов, очных ставок, мучительных опознаний и прочих следственно-судебных действий. На собственной шкуре он испытал все статьи Уголовно-процессуального кодекса, и для него не было никаких сомнений в том, что делать, в каком порядке и чем заканчивать.

— Анжелика, — негромко произнес он, чуть обернувшись назад.

И в ту же секунду Бельниц тяжело и мясисто рванул вперед. Общение и с самим президентом, и с его окружением дало ему необходимый опыт — суть приказаний он улавливал, даже не расслышав ни единого слова, по колебанию воздуха, по движению губ, по излому брови. В этом он преуспел, хотя мастерства самого президента не достиг — тот, конечно, был изощреннее, исполнительнее. Это качество очень ему помогало во время международных встреч с Биллом-Шмиллом, Джоном-Шмоном, Колем-Шмолем, Жаком-Шмаком и прочими гигантами современной политики.

А Бельниц, ну, что Бельниц…

Шустряк, не больше.

Но успел, успел, обойдя на повороте самого Пыёлдина, забежать вперед, опередить всех и выполнить указание. Уже через несколько секунд он вел Анжелику, осторожно и целомудренно касаясь ее локотка. Красавица была немного испугана столь неожиданным поворотом событий, немного польщена, а кроме того, в ней, как выяснилось, было немало обычной дерзости. Все эти чувства, вместе взятые, делали ее настолько прекрасной, что Пыёлдин, едва взглянув в лицо Анжелики, помертвел, закрыл глаза, перестал дышать, но через минуту-другую взял себя в руки.

— Они говорят, — начал он и замолк, вдруг почувствовав, что нельзя, недопустимо при такой красавице произносить слова, определяющие суть преступления Бевза. — Они говорят, — повторил он и опять замолк. — Это правда?

— Да, — ответила Анжелика, не сводя потрясающих своих глаз с маленькой черной дырочки, которой заканчивался ствол автомата — как всегда, он смотрел в ту самую точку, куда смотрел хозяин. А поскольку пыёлдинский взгляд был полон смущения и восторга, автомат принял точно такое же выражение — смущение и восторг.

— Так, — сказал Пыёлдин.

— Он порвал мои лучшие трусики! — добавила Анжелика.

— Какой кошмар! — ужаснулся Пыёлдин. — Он больше ничего не порвал?

— Вроде нет… Остальное уцелело.

— О боже… — Пыёлдин облегченно перевел дух. — Ну, что ж… Показания потерпевшей получены. Полные, убедительные, достоверные показания, которые подтверждают свидетели и которые соответствуют общей картине преступления.

— У него ничего не получилось, — сказала Анжелика с сияющим взглядом.

— Почему?

— Много выпил… И потом…

— Она яростно сопротивлялась, — быстро произнес Собакарь. — Громко кричала и звала на помощь.

— На помощь звал он, — улыбнулась Анжелика. — И кричал тоже он, Бевз.

— Почему он кричал? — строго спросил Пыёлдин.

— Ему было больно, — Анжелика улыбнулась с такой трогательной беззащитностью, что у Пыёлдина внутри все застонало от сладкой, непереносимой муки.

— Он затронул ее честь, — брякнул Бельниц, не уверенный в том, что произносит именно те слова, которые требовались. Но утонченный нюх старого угодника не подвел его и на этот раз — в дальнем уголке пыёлдинского глаза он уловил искорку одобрения и тут же воодушевился, воспрянул духом, голос его обрел зычность и уверенность. — Эта девушка никогда не позволит обращаться с собой таким образом! — выпалил Бельниц под завистливое молчание Собакаря и Кукурузо. — Если бы мы не отволокли его в сторону, она могла бы растерзать эту сволочь на месте преступления!

— Это хорошо, — сказал Пыёлдин. — Осталось получить показания обвиняемого. Где обвиняемый?

— Вот он, голубчик! Вот оно, дерьмо собачье! — Собакарь выволок из толпы и поставил перед Пыёлдиным мордатого парня в красном пиджаке и с зеленым, совершенно дурацким галстуком. Глаза у него были навыкате, круглы, наглы, глупы, а общее выражение лица — блудливо-куражливое.

— Что это у тебя? — Пыёлдин дернул бевзовский галстук.

— Он, между прочим, стоит пятьсот долларов! — произнес Бевз, вскинув подбородок. Но то, что он сделал дальше, было настолько вызывающим, что тысяча заложников замерла в ужасном предчувствии, — увидев у стены стул с бархатным сиденьем, Бевз сел на него и закинул ногу на ногу. Тишина наступила такая, что стал слышен город, простирающийся где-то внизу, — гул машин, звонки трамваев, даже рокот пролетающего в стороне самолета.

Бевз сидел на стуле, и в его позе был вызов, который говорил только об одном — не сознает он своей вины, не чувствует опасности. И к спинке стула отвалился больше, чем следовало, и ногу далековато вытянул перед собой, поджать бы ее под себя, как собаки поджимают хвосты, подтянуть бы к себе острый носок лакированной туфли… Даже склоненная набок голова выдавала пренебрежение к происходящему.

— Встать, — тихо произнес Пыёлдин, но его услышали все заложники, столпившиеся в вестибюле, вся тысяча мужчин и женщин, одетых в нарядные вечерние костюмы и платья. Бевз встал, кривовато усмехнулся.