— Ну? — сказал он напряженным голосом. — Что дальше?

— Это правда? — спросил Пыёлдин.

— Что правда? — И опять в его словах прозвучала куражливость. Бевз не пытался дерзить, нет, он просто не мог говорить иначе, усвоив только один тон — насмешливый и снисходительный. Молодой упругий живот, выросший на обильном питье и качественной пище, тоже вызывающе выпирал вперед, нависая над брючным ремнем. А распахнутый красный пиджак вообще действовал на Пыёлдина, как плащ тореадора на быка.

— Говорят, была попытка? — еще тише проговорил Пыёлдин.

— Попытка — не пытка, — не мог не ответить Бевз подвернувшимися словами из анекдота.

И опять он не был виноват, не дерзость и не безрассудная отвага стояли за этими словами, все было гораздо проще — предерзкие слова подвернулись только потому, что у Бевза не было других. И сам Бевз, его приятели, подруги, официанты, водители, бармены, среди которых он жизнь коротал, вся эта шелупонь не знала других слов. Только хохмочки из анекдотов, остроты из расхожих историй были у них и на уме и на языке. Обрамленные надсадным, хриплым хохотом, новому человеку они могли показаться даже уместными, даже остроумными. Но в этом кругу, повторяемые изо дня в день, из года в год, они давно уже превратились в слова, которых попросту никто из них не слышал, как бы громко они ни были произнесены.

Если Бевз и почитывал иногда книги, то это были сборники анекдотов, забавных историй, в которых только авторы выглядели достойно, а весь остальной народ убого, забито, подло. Написанные бывшими вольнодумцами, пересыпанные матом, всевозможными фекалиями, гениталиями, испражнениями, эти книги в бесконечном количестве высыпались на головы беззащитного народа и подавались как образцы политической дерзости, социального свободомыслия, физиологического остроумия.

Долгое время эти трусовато-дерзкие мыслители не могли издавать такие книги. Вольнодумцы страдали, сохли, труды свои закапывали в садах и огородах, в срамных складках тела перевозили в другие страны, где их издавали и тайком передавали уже в обратную сторону. А тут вдруг — свобода, демократия, президенты на танках, их подпевалы на площадях, голые бабы на экранах. О свободе, о поверженных врагах, о рухнувших запретах без устали говорят по всем каналам телевидения какие-то смугловато-сипловатые дамы, попы-расстриги, заокеанские проповедники, колдуны и маги…

Куражливо говорят, торжествующе.

Вот Бевз и ляпнул себе на погибель.

Что делать, не было у него других слов. И другого отношения ко всему происходящему, ко всему живому и мертвому тоже не было — только насмешливо-пренебрежительное.

А у Пыёлдина был другой жизненный опыт, он ко всему на свете относился с чрезвычайной серьезностью, все уважал и перед всем преклонялся, кроме тюрьмы, разумеется. И, услышав ответ Бевза, сразу, с холодной, ясной яростью понял — перед ним враг.

— Как ты сказал? — прошептал Пыёлдин непокорными, налившимися тяжестью губами.

— Попытка не пытка, — повторил Бевз с некоторой растерянностью, он не понимал, чем вызван интерес Пыёлдина к этим его словам.

— Ну что ж, — облегченно вздохнул Пыёлдин. — Следствие закончено, признание получено. А признание есть мать доказательств, — повторил он слова, слышанные когда-то от следователя.

И нажал спусковой крючок своего великоватого, но послушного автомата.

Не менее дюжины пуль вошли в жирную грудь Бевза, вспоров и смешав в одну кровавую кашу галстук за пятьсот долларов, его полное жизни сердце, мощную молодую печень, здоровые, шипящие воздухом легкие, сотни метров зловонных кишок. Забился, задергался Бевз на полу, бестолково взмахивая руками, дергая ногами и остывая, остывая. И если бы можно было рассмотреть хоть какое-нибудь человеческое выражение в его тускнеющих глазах, то разве что недоумение.

Похоже, он так и не понял, что произошло.

Да, наверно, уже и не поймет.

Обернувшись в зал и пошарив взглядом по рядам заложников, Пыёлдин быстро высмотрел прячущегося Посибеева.

— Иду, — пробормотал тот, поднимаясь во все свои два с половиной метра. — Я сейчас… Тут немного тесно… Иду…

— Ты не забивайся так глубоко в толпу, — сказал Пыёлдин. — Поближе располагайся, в первых рядах, возле ступенек, рядом со мной… Чтобы все время под рукой был. Понял? Спрашиваю — понял? — повысил голос Пыёлдин, повернувшись к Посибееву. И тот с ужасом увидел, что ствол автомата как бы сам по себе поворачивается в его сторону.

— Так точно! — вскрикнул Посибеев, мгновенно осознав опасность. Он замер, вытянулся над трупом Бевза, прижав крупные руки к бокам.

— Что это вас всех тянет на воинские отношения? — усмехнулся Пыёлдин.

— А так оно лучше, — ответил Посибеев. — Оно как-то сразу все становится на свои места.

— Правильно, — согласился Пыёлдин. — Слова мешают человеческим отношениям. Если произносить, то самые необходимые, а лучше и вообще без них… Одними вскриками, вздохами, стонами можно обходиться… Правильно, Анжелика? — спросил он у красавицы, стоявшей рядом.

— Конечно! — ответила она и улыбнулась так, что опять все похолодело внутри Пыёлдина.

— Ну, ты даешь, — пробормотал он скомканно. — А ты чего ждешь? — уже вполне внятно спросил у Посибеева.

С трудом приподняв толстяка за подмышки, Посибеев поволок его к выходу. Туфли Бевза, зацепившись за складку ковра каблуками, свалились с ног, обнажив ступни, обтянутые белыми шелковыми носками.

— Тяжел мужик? — сочувственно спросил Пыёлдин.

— Ох, тяжел…

— Бери за ногу и волоки… А то надорвешься… Понадобишься еще не раз… ты слышал?! За ногу волоки… И в окно, как обычно. Там уж его ждут.