только были на этой планете. Не было более счастливого времени, понятно? –

произносит усатый, и я возвращаюсь в кабину.

Говорит он вроде как со шпаной, с этим бритым подростком, но остальные

пассажиры лифта тоже оборачиваются к нему, внимают; лица у всех серьезные.

– Но только счастье это не у всех, вот что. Это тут, в Европе, у нас так. А в России

сам в новостях видел, что творится. Или с Индией как получилось. Недаром

все границы вечно беженцами обсижены, как вошью. Все к нам потому лезут,

что у нас здесь халява, ясно? Другого нету. Не в Америку же, в самом деле, им

ехать, так? Бабла на жизнь не хватит.

Пацан хмурится – но кивает, соглашаясь.

– Вот ты тут родился. Тебе бессмертие по праву положено. Повезло. А что,

думаешь, так все и будет? Собираешься бесконечно жить, а? Ничего тебе не

гарантировано, вот что я скажу. Ноль. Потому что на халяву падких много. А

все хорошее заканчивается. Воды в обрез, так? Мочу свою фильтруем и пьем!

Места в обрез! Хорошо, когда у человека восемь кубометров есть! Жратвы…

Ты слушаешь меня?

– Да слушаю, слушаю… – бурчит обритая шпана.

– Жратвы! Энергии! Все на пределе! На пределе! Тут каждый должен

сознательность проявлять! Сто двадцать миллиардов шестьсот два миллиона

четыреста восемьдесят одна тысяча. Столько Европа тянет. Больше – не

сможет. Мы в опасности. Демагоги брешут: тысяча туда, тысяча сюда… А я

тебе скажу: стакан полон, вот что. Еще капля – и через край хлынет. И капут

всему.

Я ловлю себя на том, что согласно киваю.

– И не будет тебе твоего бессмертия. Ясно? А все из-­-за этих. Если есть у Европы

враги – это они. Мрази. Хочешь как зверь жить – делай выбор, все по закону,

так? Нет же. Они выкрутиться хотят. Тебя обмануть. Чтобы их отродье

выдышало наш воздух, нашу воду всю высосало! И что, спустить им все с рук?!

– Хер им, тварям, – смурно бухтит подросток.

– Ты просто помни об этом, ясно? Они преступники. Трусы. Саранча. Они

должны заплатить! Ясно?!

– Да ясно, ясно...

– Вот так! Ноль этим гнидам пощады!

Усатый строго оглядывает пацаненка, потом скидывает с плеча ранец, достает

из него белую маску. Оглядывает ее, словно видит впервые и не понимает, откуда

она взялась у него в рюкзаке. Потом натягивает ее на себя.

На вид композитный материал, из которого она сделана, неотличим от

мрамора.

Лицо на маске раньше принадлежало древнему изваянию Аполлона. Я знаю –

видел саму статую в музее. Глаза у нее пустые, без зрачков – закатились или

бельмами затянуло. Лицо холодное, бесстрастное, парализованное. Слишком

правильные черты. Лепили его или с самого бога, или с очень красивого мертвеца. У

людей – живых – таких лиц не бывает.

Пацаненок лезет в свой мешок, вытаскивает из них точно такую же маску,

надевает ее и замирает, похожий на скрученную пружину, готовую развернуться в

любой момент.

Потом и пухлый бизнесмен выуживает откуда-­-то свою маску – копию тех, что

нашлись у парнишки и у усатого. Суетливо выхватывает откуда-­-то аполлоново лицо

худой мужичок, неспешно пристегивает к себе мраморную личину ушастый. За ним

следуют громила с нарушенным лицом, Витрувианский человек; лохматый парень

скидывает свою разноцветную гавайку и облачается в черный комбинезон – как у

остальных, закрывает лицо маской бога красоты и юности, за ним и губастый

балагур. Теперь обезличены и обмундированы в черные одежды все девятеро.

– Уснул? – поворачивается ко мне тот, что был усатым.

Я достаю свою маску – последним.

Приехали.

Стена, из которой мы выходим, превращена в панно – на всю ее огроменную

площадь нанесено граффити. Наивное, яркое, слащавое: улыбающиеся смуглые

богатыри с квадратным подбородками и мыльными пузырями на головах, арийские

самки в серебряных комбинезонах, смеющиеся дети с умными взрослыми глазами,

легкие прозрачные небоскребы, а над ними – перетекающее в синий космос

безоблачное небо, в которое стартуют десятки белых кораблей-­-«Альбатросов»,