изготавливаясь, видимо, прыгнуть через межзвездное пространство к другим

мирам, покорить их и навести туда мосты с битком набитой счастливыми

человечками Земли.

Между небом и космосом – многометровыми буквами название этой румяной

утопии: «БУДУЩЕЕ».

Черт знает, когда это все намалевали. Давно, наверное – раз еще рисовали, а

не пустили на стену проекцию или не поставили экран. Раз тратили еще краску на

изображения детей. Наверное, очень давно, раз еще верили в освоение космоса. Зато

точно ясно, что с тех самых пор, как эту идиллию тут изобразили, не чистили ее ни

разу – так что теперь граффити покрыто коричневатым слоем копоти и жира,

словно картины средневековых мастеров. Небо посмурнело. Люди,

заламинированные в жир, выглядят нездорово: скалятся желтыми зубами, таращат

желтые белки глаз, и радость их кажется натужной, словно в концлагерь приехал

фотограф из газеты и велел всем улыбаться.

Занятно. Модели, которые позировали художнику столетия назад, наверное,

ничуть не изменились с тех пор. А их изображения потускнели, закоптились,

растрескались. Портретам время не идет на пользу, это еще вечный юноша Уайльд

подметил. А нам на время плевать. Мы временем не болеем.

Выход из лифтовой кабины устроен там, где на стене нарисован последний не

взмывший еще к далеким звездам космический корабль, и обыгран в меру фантазии

автора: двери лифта – двери межгалактического челнока.

Так получается, что вылезаем мы в устаревшем БУДУЩЕМ из корабля,

который так никуда и не полетел. И правильно, кстати, сделал. Не хера там ловить.

А перед нами – настоящее.

Бокс, в который мы попали, метров пятьдесят в высоту и чуть ли не по

полкилометра в длину и ширину; точней не сказать, потому что насквозь его

проглядеть трудно. От пола до потолка громоздятся скрученные из композитных

каркасов конструкции, похожие на склад какого-­-то мегамаркета, на его бесконечные

стеллажи и антресоли. И этот скелет, состоящий из столбов и полок, превратился в

целый коралловый риф, населенный самой причудливой живностью.

Каждая полка – полтора метра, не разогнуться, одни огорожены хлипкими

заборчиками, другие обустроены тонкими разноцветными стенками из всяческого

хлама, третьи – голые. И по этим полкам, которых тут миллион, разложен миллион

человеческих жизней. Каждая клетушка – чья-­-то халупа, лавка, ночлежка или

харчевня. В воздухе висит пряный туман: пар человеческого дыхания пополам с

дымом готовящейся еды, пот пополам со специями, запах мочи пополам с

экзотическими ароматизаторами.

Каркасы стоят плотно, от одного можно с разбегу перепрыгнуть к другому.

Прыгать нестрашно даже на высоте каких-­-нибудь тридцатых карликовых этажей:

между каркасами повсюду проброшены висячие мостики, налажены канатные

дорожки, протянуты какие-­-то веревки с сушащимся бельем – даже если оступиться,

в полете непременно за что-­-нибудь зацепишься.

Облепленные мириадами жилых ракушек, каркасы кишат людьми. Пестрая

толпа до отказа набилась на первый уровень, «наземный» -­- хотя от настоящей земли

до него метров триста, и заполонила все остальные. Кипят, не выкипая,

человеческими лицами галереи, кто-­-то носится по держащимся на честном слове

мостикам – кажется, что люди барахтаются прямо в воздухе. По забранным в

решетчатые шахты лестницам прокачивают от пола к далекому потолку вязкую

людскую массу.

Стоит невыносимый гвалт. Миллион человек говорят разом – каждый на

своем языке: напевают вслух приклеившуюся к языку попсу, стонут, кричат, хохочут,

шепчут, клянутся, плачут.

Сбегают с этажа на этаж десять тысяч лестниц и лесенок, снуют вверх-­-вниз

шаткие платформочки сомнительных подъемников, доставляющие рисковых

пассажиров и их странные грузы именно в ту точку этой адовой кутерьмы, которая

им непременно сдалась.

И притом вся конструкция какая-­-то… не прозрачная, а дырявая – так что

виднеется сквозь нее, сквозь решетки, стенки, переходы, балкончики, развешенное

для сушки белье – нарисованный во весь потолок космос со звездами и аляповатыми