сатурнами-­-плутонами-­-юпитерами, потому что потолок – продолжение того

громадного граффити, из которого мы вышли, и гордые астронавты с пузырями на

головах своими мудрыми и добрыми очами (разве что желтоватыми) с настенного

панно созерцают творящуюся перед ними многоэтажную вакханалию – явно в

ступоре и явно подумывая, не лучше ли им все же будет свалить в космос.

Привет, люди БУДУЩЕГО. Добро пожаловать в фавелы.

Здесь я чувствую себя так, будто меня запихнули в микроволновку.

Кажется, что через это столпотворение мне не пробиться даже в одиночку,

даже моим фирменным способом. А уж вдесятером, не растерявшись по дороге…

– Клин, – говорит мне из-­-под аполлоновой маски наш звеньевой, Эл – тот

усатый, что наставлял пацана.

Я даже не слышу его голоса; читаю по губам.

– Клин! – ору я.

Ассиметричный гигант – Даниэль – становится первым. За ним – Эл и пухлый,

похожий на бизнесмена Антон, в третьем ряду Бенедикт-­-излучатель спокойствия, и

серьезный шпаненок, имени которого я еще не успел запомнить – его только

прислали вместо Базиля, и щуплый нервный Алекс. В замыкающей линии –

губастый Бернар, лохматый Виктор, Йозеф-­-витрувианец и я.

– Маршем, – наверное произносит звеньевой.

– Маршем! – повторяю я, надрывая глотку.

Мне хочется распихивать толпу локтями, гнать этих бездельников прочь,

давить их, но сдавливаю я самого себя – в стальном зажиме, смотрю на Эла, на

Даниэля, заражаю себя их хладнокровием. Я – часть звена. Вокруг меня – мои боевые

товарищи. Мы с ними – один механизм, один организм. Мне покойно. Я больше

никуда не рвусь. Я марширую.

Наше построение танком ползет вперед.

Сначала нам трудно: в этом ведьмином вареве нас замечают не сразу. Но

сначала одни чужие глаза спотыкаются о черные вырезы на наших масках, потом

еще кто-­-то прикипает взглядом к мраморным гладким лбам и мраморным

застывшим кудрям, к навсегда склеенным губам и к идеально прямым носам,

вырубленным из камня.

Разлетается по толпе шепот: «Бессмертные… Бессмертные…».

И она останавливается.

Когда вода остыла до нуля градусов, она может еще и не замерзнуть. Но если в

нее положить кусочек льда, процесс начинается тут же, и вокруг, сковывая

поверхность, начинает распространяться ледяной панцирь.

Так и вокруг нас расползается холод, примораживая бомжей, торгашей,

работяг, пиратов, дилеров, воров; всех этих неудачников. Они сперва перестают

мельтешить, застывают, а потом поджимаются, пятятся от нас во все стороны,

спрессовываются как-­-то, хотя казалось, что плотней уже стоять нельзя.

А мы движемся все быстрей, рассекая толпу надвое – за нами на ней остается

след, порез, который еще долго не срастается, словно люди боятся ступать там, где

только что ступали мы.

«Бессмертные…» – шуршит у нас за спиной.

В их шепоте – подобострастие, но и ненависть, и презрение, и страх.

Пускай шушукаются.

Замирают разговоры в крохотных грязных харчевнях на первых этажах, где

везучие посетители сидят друг у друга на головах, а остальные гроздьями свисают с

балконов, чудом удерживаясь на весу и прихлебывая безымянную органику из

обшарпанных лотков. Обрастают выпученными рачьими глазами раковины хибар и

хибарок: все их обитатели вылезают, высыпают на галерейки и мосточки, чтобы

увидеть нас воочию. Жалкие человеко-­-рачки провожают нас испуганными

взглядами, не могут оторваться: каждый должен знать, куда мы идем.

Каждый хочет знать, за кем мы.

– Налево, – командует Эл, глядя на свой комм.

– Налево!

Поворачиваем к лесенке, которая втиснулась между кабинетом

вертикального массажа и салоном виртуального секса. На нашем пути встает какой-­-

то верзила со сплюснутым носом, но Даниэль отшвыривает его в сторону, тот падает

на пол и больше не поднимается.

– Нам на пятнадцатый, -­- говорит Эл.

Шепот взлетает на пятнадцатый этаж куда быстрей, чем мы вскарабкиваемся

по скрипучей лестнице, которая раскачивается так, словно ничто ее не держит на