– Бабушка хорошо знала отца баронессы, старика фонъ Штейнбрюкъ въ Кобленц, продолжала она болтать, она говоритъ, что онъ воспитывалъ свою единственную дочь въ монастыр.

– Бабушка права, – сказалъ онъ и опустилъ ей на лицо вуаль. Изъ-за узора чернаго кружева лишь мстами видна была блая бархатистая кожа, да сверкали, какъ звзды, большіе блестящіе глаза.

– Вотъ мы и готовы, – сказала она и взяла свой носовой платокъ. Феликсъ подалъ ей руку.

– Дорогая моя, – просилъ онъ, понизивъ голосъ и останавливаясь въ дверяхъ, – не разговаривай, пока мы въ дом, и иди какъ можно тише съ лстницы.

– Но, Боже мой, почему же это? Вдь мы не воры? – съ удивленіемъ спросила она. – Ахъ, должно быть, ребенокъ боленъ?

– He боленъ онъ, но у него слабые нервы.

– A, понимаю.

Они вышли въ переднюю. Молодой человкъ страшно волновался. Руки его сжимались, какъ въ судорогахъ, и по мр приближенія къ дверямъ горяче и лихорадочне становилось его желаніе, чтобы его мать не встртилась съ Люсилью.

Совсмъ смерклось. Внизу въ сняхъ зажгли уже стнную лампу, которая бросала слабый свтъ и представляла въ какомъ-то страшномъ вид деревянныя рзныя фигуры перилъ; въ отворенную дверь видно было широкую пасть камина и глубокую арку двери, ведшей въ заднее строеніе, мимо которой должны были пройти спускавшіеся съ лстницы молодые люди.

– Скажи, ради Бога, Феликсъ, какъ можешь ты выдержать хоть одинъ часъ въ этомъ ужасномъ жилищ? – прошептала ему на ухо Люсиль, закрывая отъ страха глаза.

Онъ крпко прижалъ ея руку къ себ. Его эластичные шаги были такъ же тихи, какъ и шаги его спутницы, но ступеньки все-таки сильно скрипли и двигались у нихъ подъ ногами. Къ своему величайшему успокоенію молодой человкъ скоро увидлъ черезъ перила, что освщенныя сни были совершенно пусты, и вс двери затворены – еще нсколько минутъ и конецъ этому ужасному положенію.

Въ ту самую минуту, когда онъ съ облегченіемъ переводилъ духъ, изъ темнаго угла около нижней ступени лстницы прыгнуло подобно тигру какое-то темное тло, громадными прыжками промчалось мимо Люсили и исчезло въ верхнемъ этаж, – это былъ огромный, ненавистный Феликсу котъ, отдыхавшій въ своемъ любимомъ уголк.

Молодая двушка испустила громкій крикъ, вырвалась у своего спутника и, какъ безумая, бросилась съ лстницы.

Въ ту же минуту растворилось нсколько дверей. Изъ одной вышла кормилица съ маленькимъ Витомъ на рукахъ, въ широкую щель кухонной двери просунулись головы двухъ работницъ, а на порог „присутственной“ комнаты стояла маіорша, ярко освщенная висвшей на стн противъ нея лампой.

– Что случилось? – спросила она своимъ обычнымъ повелительнымъ тономъ, не переступая порога. Феликсъ, тотчасъ же бросившійся за молодой двушкой, держалъ ее, всмъ тломъ дрожавшую отъ страха, въ своихъ объятьяхъ.

– Успокойся, Люсиль, какъ можно такъ пугаться безвредной кошки.

– Кошки?! Кто же этому повритъ, – пробормотала она съ подавленными слезами и гнвомъ въ голос. – Это ужасное старое монастырское гнздо! Это души монаховъ, притаившіяся въ углахъ и предвщающія смерть!

Служанки захихикали, а кормилица безцеремонно подошла поближе, чтобы хорошенько разсмотрть молодую даму, принявшую стараго кота за призракъ монаха. Это было дерзкое нахальство, поощрившее и служанокъ выйти изъ кухни, котораго нельзя было допускать, и потому маіорша покинула свое мсто, прошла черезъ сни, втолкнула испуганныхъ служанокъ въ кухню и захлопнула за ними дверь.

– И вы идите сейчасъ же въ спальню, Трина, тамъ ваше мсто, – приказала она, а такъ какъ эта дерзкая женщина продолжала стоять, она схватила ее своими сильными руками за широкія плечи и втолкнула въ комнату.

Въ сняхъ стало пусто.

– Положи конецъ скандалу, – сказала маіорша сыну и повелительно указала на дверь.

Только теперь увидлъ онъ, какой гнвъ и скорбь выражались на ея блдномъ лиц. Видъ ея потрясъ его до глубины души.

– Мама! – вскричалъ онъ умоляющимъ тономъ.

– Какъ, Феликсъ, это твоя мама? – спросила Люсиль, освобождаясь изъ его объятій и съ удивленіемъ смотря широко раскрытыми глазами на красивую величественную женщину съ роскошными волосами, положенными діадемой надъ блымъ лбомъ, въ модномъ изящномъ туалет, стоявшую рядомъ съ сыномъ.

– Я сердита на тебя, Феликсъ! Ты никогда не говорилъ мн, что у тебя такая красавица мать. Я себ не представляла ее иначе, какъ сгорбленной старухой съ большимъ чепцомъ на голов. Сударыня! – Она весело засмялась – призракъ монаха былъ забытъ. – О, вы выглядите совсмъ иначе! Вы такъ величественны и горды! А Феликсъ хотлъ меня уврить, что вы не приготовлены къ пріему такой гостьи, какая я.

– Онъ сказалъ сущую правду, сударыня, – возразила маіорша съ ледяной холодностью и, слегка отвернувшись, сказала сыну, многозначительно кивнувъ головой на молодую даму: „Прекраснйшая иллюстрація моихъ сегодняшнихъ опредленій. Когда мн сообщили о непрошенной гость въ моей комнат, у меня явилось желаніе воспользоваться своими правами. Но я сказала себ, что у честнаго человка, который дорожитъ достоинствомъ и репутаціей женщины, при такомъ безпримрномъ нахальств сами собой раскроются глаза. Надюсь, что ты навсегда исцлился!… Теперь иди и возвращайся ко мн одинъ – тогда все будетъ забыто и прощено“. Послднія слова она произнесла громкимъ голосомъ, и къ строгому повелительному тону примшивался звукъ, котораго Феликсъ еще никогда не слыхалъ изъ этихъ устъ, – то была тревога материнскаго сердца.