Какъ сурово, жестоко и непреклонно выступила она противъ него! Такой была она всегда. Никогда не обращалась она къ нему съ нжными материнскими увщаніями и убжденіями, никогда, насколько онъ помнилъ, не принимала участія въ дтскихъ радостяхъ и горестяхъ, смягчая ихъ ласковой любящей рукой, – вся система ея воспитанія заключалась въ суровыхъ приказаніяхъ… И какъ быстро ршилась она лишить наслдства своего единственнаго сына, слишкомъ даже быстро для внезапнаго ршенія! Наврно, это было раньше обдумано. И вотъ въ доврчивое, полное идеальныхъ мечтаній сердце юноши закралось подобно зм, мрачное подозрніе и терзало его, какъ демонъ. Итакъ, фамильный фанатизмъ его матери простирался такъ далеко, что она рада была малйшему предлогу, чтобы отдать свою значительную часть наслдства Вольфрамамъ. Онъ, точно преслдуемый фуріями, бгалъ взадъ и впередъ по комнат… Нтъ, это ужасное подозрніе унижало его самого; оно марало его собственную душу, было чмъ-то въ род низкой мести, вызывавшей краску стыда на его лицо… На стол еще лежала записная тетрадь; списокъ на раскрытой страниц неопровержимо доказывалъ, какъ заботливо думала мать о его будущности. Конечно, записанное тамъ блье предназначалось для его молодой супруги во вкус маіорши, – дочери важнаго чиновника или наслдниц какого-нибудь богатаго фабриканта – все же это не измняло побужденія. И там въ оконной ниш вислъ портретъ ея сына, и когда она сидла съ работой у стола, она всегда видла передъ собой его лицо. Нтъ, сердце ея не лишено чувства любви, и только упорные предразсудки и мужская строгость къ себ и къ своимъ близкимъ придавали ей видъ полной внутренней холодности.

Нершительно взялъ онъ свою кожаную сумку, перекинулъ ремень черезъ плечо и былъ готовъ отправиться. Однако онъ остановился на минуту и напряженно прислушивался, не раздаются ли въ передней хорошо знакомые шаги… Само собой было понятно, что онъ покидаетъ монастырское помстье навсегда, и онъ съ горечью сознавалъ, что невозможно уйти, не сказавъ матери, какъ сильно его самого огорчала его вспыльчивость; онъ долженъ ее видть еще разъ, даже если-бы она встртила его прощальныя слова презрительнымъ молчаніемъ и не отвтила ему ни слова.

Сдлалось очень душно. Южную сторону неба покрывала грозовая туча; она медленно надвигалась своей какъ бы свинцовой тяжестью, и подъ ней постепенно угасала вечерняя заря, и въ домахъ становилось все темне и темне, какъ будто бы наступала ночь.

Внизу на переднемъ двор царствовала теперь спокойная тишина. Ворота были заперты; арка ихъ казалась увнчанной пучками клевера, зацпившимися въ трещинахъ при прозд высоко нагруженныхъ возовъ. Прекратился также и скрипъ калитки, когда ушла послдняя запоздавшая покупательница со своимъ кувшиномъ молока. Птичники были заперты, павлины и индйки услись подъ низкой крышей на своихъ насстахъ и только неугомонные голуби еще полоскались у колодца.

Въ платановой алле Шиллингова дома также прекратилось всякое движеніе; вс пестрыя, яркія подушки были убраны съ чугунныхъ дивановъ, и этотъ салонъ подъ открытымъ небомъ со своими стройными стволами и неподвижными вершинами обрисовывался на высоко поднимавшейся туч. Изъ цвтущаго боскета черезъ обвитую плющемъ стну неслось благоуханіе на монастырскій дворъ, который, какъ и въ прежнія времена, когда на скамейкахъ подъ липами еще сидли монахи, весь заросъ густыми кустами шиповника, боярышника и сирени, въ которыхъ скрывались гнзда маленькихъ пвчихъ птичекъ.

Минуты проходили за минутами, а Феликсъ все еще ходилъ взадъ и впередъ по комнат… Бывала ли когда-нибудь такая мертвая тишина въ монастырскомъ помсть, какъ теперь, когда онъ съ тяжелымъ сердцемъ и бившимися висками прислушивался къ малйшему признаку жизни?… Онъ снова подошелъ къ открытому окну и смотрлъ въ вечернія сумерки, – наконецъ, кто-то поднялся по лстниц и шелъ черезъ переднюю! Дверь отворилась, и движеніемъ воздуха приподнялись волосы на вискахъ у молодого человка; но онъ не обернулся, – онъ не ршался взглянуть въ разгнванное лицо матери. Легкій шорохъ, какъ будто птица зацпила крыломъ стну, раздался позади него, въ комнат раздался запахъ розъ, и дв нжныя ручки закрыли горячіе глаза молодого человка. У нeгo сердце перестало биться, и какой-то разслабляющій ужасъ охватилъ его съ головы до пятъ.

– Люсиль! – чуть слышно прошепталъ онъ, точно ему стянуло горло.

Въ ту же минуту глаза его были освобождены, и прелестное воздушное созданье со смхомъ повисло у него на ше, а за дверью, которая только что закрылась, онъ увидлъ широкое лицо удалявшейся скотницы, которая привела гостью.

– Боже мой, Люсиль, что ты сдлала? – вскричалъ онъ вн себя. Нжныя ручки двушки моментально соскользнули съ его шеи, и милое личико ея вытянулось отъ невыразимаго смущенія: она посмотрла на него полуиспуганно, полусердито.

– Что я сдлала? – повторила она съ досадой и надувшись. – Я убжала. Разв это такъ дурно? – Онъ молчалъ и со страхомъ прислушивался, – теперь лучше не приходила бы его строгая мать. Ему казалось, что его сокровище, его кумиръ попалъ въ львиный ровъ.

– Пожалуйста, Феликсъ, не стой тамъ, какъ пораженный громомъ! – съ нетерпніемъ сказала Люсиль и сердито надвинула на лобъ соломенную шляпку. – Шутка не удалась, какъ я вижу, я думала, что это будетъ забавне! Что касается меня, – она небрежно пожала плечами, – я могу ухать обратно, если не во-время попала.

– Нтъ, нтъ, – вскричалъ молодой человкъ; онъ порывисто прижалъ ее къ своему сердцу и покрывалъ ея нжное личико страстными поцлуями.

– Уфъ! – отряхнулась она, со смхомъ вырвавшись отъ него. Она бросила шляпу и носовой платокъ на столъ и откинула на спину длинный спустившійся на грудь локонъ.

– Ну вотъ, теперь ты опять умникъ, сокровище мое, – сказала она. – Если-бы ты вчера былъ у насъ! Что у насъ было, ты и представить себ не можешь!… Мама телеграфировала, что свихнула себ ногу и потому не можетъ продолжать гастролей, что директоръ позволилъ мн танцевать вмсто нея Жизелль въ балет „Жизелль и Виллисы” и что я должна тотчасъ хать туда… Я въ это время cидла на балкон и лакомилась вмст съ какаду конфектами, которыя ты мн привезъ; телеграмма произвела такой переполохъ, какъ бы лопнувшая въ дом бомба: горничныя, лакеи, даже кухонный персоналъ – вс бгали взадъ и впередъ и суетились, какъ муравьи.