– Матушка! – воскликнулъ молодой человкъ.

– Сынъ мой, – продолжала она, не обративъ вниманія на его восклицаніе, въ которомъ слышались мука и горе, – ты только что высказалъ желаніе быть очень богатымъ, и, какъ я теперь вижу, ты имлъ къ тому полное основаніе, потому что „княжеское содержаніе“ дома требуетъ большихъ денегъ. Ты думалъ воспользоваться для этого состояніемъ твоей матери, и ты, можетъ быть, отчасти правъ. Но состояніе это заботливо собиралось грошами и пфеннигами въ теченіе трехъ столтій честнымъ трудомъ семьи, и я говорю теб, – при этихъ словахъ она величественно выпрямилась и подняла правую руку, – что я не дамъ своего наслдія на безпутную жизнь комедіантовъ, а лучше возвращу все до послдняго гроша въ родъ Вольфрама. Такъ и знай!

– Это твое окончательное ршеніе, матушка? – спросилъ сынъ съ поблвшими губами и потухшимъ взоромъ.

– Мое окончательное ршеніе… Выкинь эту двушку изъ головы – ты долженъ это сдлать, говорю теб это разъ навсегда! Я хочу вдь добра теб, – потомъ ты будешь меня благодарить.

– За разбитое счастье не благодарятъ, – возразилъ онъ, и голосъ его, все боле и боле возвышаясь, зазвучалъ гнвомъ, котораго онъ ужъ не могъ боле сдерживать. – Высыпь свои капиталы въ колыбель маленькаго Вольфрама, – они твое наслдіе, и ты можешь распоряжаться ими по своему усмотрнію. Но ты не можешь вмшиваться въ мои сердечныя дла, эгоистически врываться въ мою жизнь, какъ будто я вещь, предметъ безъ крови и плоти, кусокъ воску, которому можно придать какую угодно форму и вдохнуть въ нее духъ Вольфрама… Ты ужъ однажды повернула мою жизнь по собственному произволу, что я называю незаконнымъ грабежомъ. Я былъ тогда ребенкомъ и долженъ былъ подчиняться теб. Но теперь у меня своя воля и я не позволю себя вторично ограбить съ безчеловчной жестокостью.

– Господи Iисусе! – простонала маіорша, какъ будто бы получила смертельный ударъ. Она повернулась къ двери, точно хотла бжать, но остановилась съ невольно поднятыми кверху руками и съ ужасомъ смотрла на сына. У совтника же на лбу отъ гнва надулась жила; онъ схватилъ молодого человка за руку и сильно тряхнулъ его.

– Что это за тонъ, негодяй? – гнвно закричалъ онъ. – Что у тебя украли, нищій? Объяснишь ли ты мн, какъ тебя ограбили?

– Отнявъ у меня домъ и отца, – отвчалъ Феликсъ, энергичнымъ движеніемъ вырвавъ у дяди свою руку. – Если отецъ умираетъ, на то Божья воля, которой дти должны подчиняться; но никогда люди не должны разлучать отца съ сыномъ, такъ какъ они дополняютъ другъ друга и боле принадлежатъ другъ другу, чмъ мать и сынъ… А мой отецъ сильно любилъ меня. Я до сихъ поръ помню, что я чувствовалъ, когда онъ – этотъ гордый красивый солдатъ, котораго бранятъ легкомысленнымъ за то, что онъ не былъ филистеромъ [4] , покрывалъ меня поцлуями и страстно прижималъ къ своему сердцу.

Онъ замолчалъ и глубоко перевелъ духъ; посл того, какъ онъ все высказалъ, какъ будто гора упала съ плечъ его… При послднихъ словахъ мать его вышла изъ комнаты, онъ слышалъ, какъ тяжело и медленно шуршалъ шлейфъ ея платья по каменному полу кухни; онъ слышалъ, какъ она отворила узкую стеклянную дверь, ведущую на задній дворъ, потомъ онъ увидлъ, какъ она прошла съ поникшей головой по двору и исчезла за противолежащимъ зданіемъ, – тамъ была калитка въ садъ.

– Погибшій сынъ! – воскликнулъ совтникъ, задыхаясь отъ гнва. – Этого мать теб никогда не проститъ. Ступай! Уходи изъ моего дома, здсь нтъ больше мста для тебя. Я не знаю, какъ мн и благодарить Бога за то, что онъ продлилъ родъ Вольфрамовъ и избавилъ ихъ старый домъ отъ чуждаго кукушкина отродья.

Онъ ушелъ въ свою комнату и съ шумомъ захлопнулъ за собой тяжелую, обитую желзомъ дверь, между тмъ какъ молодой человкъ молча дрожащими руками завертывалъ серебряный приборъ, единственное отцовское наслдіе, чтобы тоже уйти изъ столовой.

Какъ ошеломленный прошелъ онъ черезъ кухню и отодвинулъ задвижку. Отворивъ дверь, онъ услышалъ шумъ голосовъ: только что пробило шесть часовъ, и сни были полны женщинъ и дтей, и много ихъ шло еще поспшно по переднему двору съ жестяными и глиняными кувшинами и кружками въ рукахъ, такъ какъ въ этотъ часъ можно было получать молоко въ монастырскомъ помсть. Коровница только что принесла два ведра пнящагося молока и съ изумленіемъ оглядывалась кругомъ, такъ какъ мсто за прилавкомъ было пусто – первый разъ за все время, что она служила въ монастырскомъ помсть. Даже въ день смерти и похоронъ покойной совтницы оно было аккуратно занимаемо въ ту минуту, какъ приносилось молоко.

Феликсъ быстро прошелъ черезъ толпу. Прежде эта молочная торговая была ему до того противна, что онъ всегда въ это время ходилъ по задней лстниц, чтобы избжать толкотни въ сняхъ. Сегодня онъ разсянно смотрлъ черезъ головы ожидающихъ, – онъ не замтилъ, что ему кланялись, что двушки и женщины подталкивали другъ друга и съ удивленіемъ слдили взглядомъ за красивымъ молодымъ человкомъ въ то время, какъ онъ поспшно поднимался по скрипящей лстниц въ послдній разъ, такъ какъ дядя выгналъ его изъ дому. Никогда, никогда больше не вернется онъ въ мрачный домъ, въ этотъ склепъ, построенный монахами и заботливо сохраненный въ продолженіе цлыхъ столтій малодушнымъ, бднымъ фантазіей родомъ, которому не было никакого дла до человческой души и который попиралъ ногами всякую искру, всякій порывъ, не соотвтствующіе его традиціямъ.

Дорожная сумка изгоняемаго лежала на стол въ мезонин, и ему надо было ее взять. Онъ хотлъ съ ночнымъ поздомъ ухать въ Берлинъ, переговоривъ еще до тхъ поръ со своимъ другомъ Арнольдомъ фонъ Шиллингъ. Это были единственныя ршенія, ясно выдлявшіяся изъ хаоса, царившаго въ его возбужденномъ мозгу. Что онъ будетъ длать, онъ еще не ршилъ; передъ нимъ снова и снова возставало все только что случившееся… Третьяго дня онъ ухалъ изъ Берлина – госпожа Фурніе, находившаяся въ это время въ Вн, писала своей матери, что директоръ придворнаго театра по ея просьб готовъ позволить Люсили дебютировать на сцен Кертнерторъ театра [5] – это извстіе его сильно испугало, потому что онъ понималъ, что его возлюбленная будетъ для него потеряна, если хоть разъ выступитъ на сцен. И сама она съ страстнымъ нетерпніемъ просила его скоре привести въ порядокъ свои дла и отправиться въ Вну, чтобы лично переговорить съ ея матерью – и вс его планы рушились въ первую же минуту по прізд!

Онъ сильно сжалъ руками виски, какъ будто бы этимъ полнымъ отчаянія движеніемъ могъ собрать свои разсянныя мысли, найти путеводную нить во мрак, куда онъ низринулся съ закрытыми глазами изъ яркаго свта своихъ радужныхъ надеждъ…

Онъ поссорился навсегда съ матерью. И безъ словъ дяди, онъ самъ чувствовалъ, что она никогда не проститъ ему его нжной восторженной любви къ его безъ всти пропавшему отцу, а тмъ боле не забудетъ ршительности, съ которой онъ высказалъ все горе, накопившееся съ дтства въ его душ.