Въ этомъ же году въ сосднемъ дом совершилось событіе, встрченное съ большой радостью. Въ нсколькихъ поколніяхъ семья Вольфрамовъ всегда имла наслдника: но въ послдніе пятьдесятъ лтъ въ монастырскомъ помсть не родилось ни одного мальчика. Поэтому послдній въ род, совтникъ и оберъ-бургомистръ города Францъ Вольфрамъ, сдлался мрачнымъ и неразговорчивымъ. Пять дочерей одна за другой явились на свтъ Божій; вс пять „нестерпимо“ блокурыя, какъ мать, вс съ наклонностью прятаться по темнымъ угламъ при вид строгаго отца, но они не долго прожили…

Госпожа совтница, точно виноватая, скромно и безмолвно проводила свою жизнь подл ожесточеннаго супруга; только его приближеніе вызывало краску сильнаго испуга на ея блдное лицо, а то она походила на движущуюся каменную статую.

И вотъ черезъ семь лтъ посл смерти своей послдней дочки она опять лежала въ задней комнат подъ блоснжнымъ пологомъ: тяжелыя темныя облака покрывали небо, но единственный пробившійся лучъ солнца игралъ на блдномъ чел страдалицы.

– Сынъ! – торжественно произнесла старая акушерка.

– Вольфрамъ! – вырвался радостный крикъ изъ устъ совтника.

Онъ бросилъ два золотыхъ въ ванну, въ которой купали ребенка, потомъ подошелъ къ кровати и въ первый разъ посл двадцатилтняго супружества поцловалъ руку жены, давшей жизнь его сыну.

Потомъ наступилъ день, какого еще не видало никогда монастырское помстье.

Вольфрамы не любили хвастаться своимъ богатствомъ: oни напротивъ тщательно скрывали въ кладовыхъ свое серебро, блье, фамильныя драгоцнности, а въ погребахъ старыя дорогія вина – oни довольствовались сознаніемъ, что все это у нихъ есть: но посл обда и вечеромъ того счастливаго дня въ такъ называемой большой зал, бывшей столовой монаховъ, богатство ихъ обнаружилось во всемъ блеск. На массивныхъ столахъ, покрытыхъ камчатными скатертями сверкало старинное серебро, накопленное вками: чаши, блюда, жбаны, кубки, огромныя солонки, а на темныхъ, украшенныхъ рзьбой стнахъ канделябры, все самой лучшей художественной работы. А въ небольшой сосдней комнат стояла купель. Вольфрамы не любили цвтовъ; на окнахъ никогда не было ни одного горшка, а въ фруктовомъ саду и на огород за хозяйственными строеніями цвли въ yroлк нсколько кустовъ дикихъ розъ самовольно водворившихся тамъ, – сегодня же благоухающіе цвты изъ городскихъ оранжерей украшали столъ: новорожденный былъ завернутъ въ фамильное крестильное покрывало изъ атласа яблочнаго цвта, а на его темной головк была надта старомодная шапочка, украшенная пожелтвшими кружевами и вышитая индійскимъ жемчугомъ.

Старая акушерка между тмъ сидла наверху въ комнат больной и разсказывала ей о роскоши убранства внизу, гордыхъ разодтыхъ въ шелкъ и бархатъ кумовьяхъ, о винахъ, разливавшихъ чудный ароматъ по всему дому, и о томъ, что маленькаго „сынка совтника“, какъ какого нибудь принца, крестили среди розъ и миртовъ.

На исхудаломъ лиц родильницы мелькнула горькая улыбка, – ея маленькихъ двочекъ не удостоивали парадныхъ крестинъ, розы и мирты не окружали ихъ купель, серебро не вынималось изъ кладовыхъ… На щекахъ блдной женщины также зацвли розы, яркiя лихорадочныя розы. И въ то время, какъ внизу звенли стаканы и пили за здоровье давно желаннаго наслдника, наверху раздвинулся блый пологъ, и вс пять двочекъ окружили мать, и она горячо ласкала ихъ, и нжно разговаривала, и играла съ ними, а доктора безпомощно стояли вокругъ говорившей безъ умолку женщины, пока она съ усталой, блаженной улыбкой не опустила голову на подушки и не уснула навки.

Ея смерть не оставила въ дом замтной пустоты. У маленькаго Вита была кормилица, и, какъ только скончалась хозяйка, жившая въ верхнемъ этаж сестра совтника, прекрасная суровая женщина, сошла внизъ и приняла ключи и все хозяйство.

Она была истая Вольфрамъ по всмъ своимъ поступкамъ и по наружности, на которой сорокъ шесть лтъ жизни не оставили слда. Только одинъ разъ страсть побдила въ ней строгіе принципы и привела „конечно“ къ бд. Она была единственной соучастницей cовтника въ вольфрамовскомъ наслдств и кром того очень красивой двушкой. Въ дом Шиллинга ее ласкали, какъ собственную дочь, и тамъ она познакомилась съ маіоромъ Люціаномъ, за котораго вышла замужъ, несмотря на вс увщанія брата и внутренній предостерегавшій ее голосъ. И въ самомъ дл, она съ своей суровой преисполненной семейныхъ традицій природой и изящный легкомысленный офицеръ подходили другъ къ другу, какъ огонь и вода. Она упорно принуждала его измнить свои привычки, а онъ съ тонкой насмшкой всячески старался ускользнуть отъ „мщанскихъ обычаевъ“. Это повело къ ссорамъ, и однажды вечеромъ маіорша съ пятилтнимъ сыномъ на рукахъ тайно ухала изъ Кенигсберга и поселилась навсегда въ монастырскомъ помсть…

Маленькій Феликсъ спряталъ голову въ ея дорожный плащъ, когда она привела его въ тотъ вечеръ въ свой родительскій домъ. Лстница, шедшая въ пустой верхній этажъ, со своими карикатурными перилами и скрипящими ступенями, сумракъ, царящій въ саженныхъ углубленіяхъ дверныхъ арокъ, и тусклыя, оправленныя въ свинецъ стекла подъемныхъ оконъ, о которыя беззвучно бились ночныя бабочки и сквозь которыя вечернее солнце тускло и лниво проливало свой свтъ на каменный полъ передней, все это показалось мальчику страшнымъ, какъ домъ людода въ лсу… И стройный изящный ребенокъ въ голубой бархатной курточк съ блестящими золотистыми кудрями, казалось, по ошибк попалъ сюда.

„Она привела пестраго колибри въ старое соколиное гнздо“, сказалъ ея братъ совтникъ, мрачно покосившись на мальчика.

Маленькій похищенный мальчикъ какъ былъ такъ и остался здсь чуждымъ. Тщетно холодный воздухъ монастырскаго помстья охватывалъ идеальные образы въ его голов и сердц – онъ былъ, какъ и его отецъ, горячей поэтической натурой… Покинутый въ Кенигсберг мужъ употребилъ вс усилія, чтобы вернуть себ мальчика, но вс его старанія разбились объ юридическія знанія совтника Вольфрама, – ребенокъ остался при матери. Вслдствіе этого маіоръ Люціанъ вышелъ въ отставку, онъ исчезъ изъ Кенигсберга, и никто не зналъ, куда онъ двался.

Съ тхъ поръ маіорша поселилась снова въ своей двичьей комнат въ мезонин, выходившей окнами на улицу. Она душой и тломъ подходила къ этимъ просто выкрашеннымъ стнамъ съ глубоко вдланными въ нихъ шкафами съ темными створчатыми дверцами; она по-прежнему сидла въ глубокой оконной ниш на кожаномъ стул съ прямой спинкой и спала за толстыми занавсками, „сдланными“ изъ пряжи собственноручно приготовленной ея бабушкой. Но она никогда боле не переступала порогъ дома Шиллинговъ – она избгала воспоминанiй о своемъ муж, какъ о смертельномъ враг. Маленькій Феликсъ, напротивъ, скоро сдлался своимъ въ дом Шиллинговъ. Единственный сынъ барона Крафта фонъ Шиллингъ былъ ровесникъ ему. Оба мальчика съ первой минуты нжно полюбили другъ друга, и маіорша согласилась на ихъ знакомство, только съ условіемъ, что ея ребенку никогда ни однимъ словомъ не напомнятъ объ его отц.