Феликсу очень хотлось заглянуть подъ пологъ, чтобы увидеть лицо своего маленькаго спящаго двоюроднаго брата, но видъ служанки на мсте покойной тетушки возмущалъ и оскорблялъ его. Онъ молча слъ за столъ и досталъ изъ кармана кожаный футляръ, изъ котораго вынулъ серебряный столовой приборъ. Это была единственная фамильная вещь Люціана, которую раздраженная непримиримая женщина привезла съ собой изъ Кенигсберга, подарокъ ддушки давно уже умершаго полковника Люціана своему внуку Феликсу, которого онъ крестилъ. Съ тхъ поръ футляръ стоялъ въ самомъ темномъ углу шкафа, гд хранилось серебро. Во время своего продолжительнаго пребыванія въ монастырскомъ помсть юный владлецъ его случайно увидлъ старательно спрятанный ддовскій подарокъ; онъ тотчасъ же узналъ его и, несмотря на протесты матери, съ радостно бьющимся сердцемъ объявилъ его своей собственностью.

И теперь онъ отстранилъ простой накрытый для него приборъ и разложилъ свой серебряный. Въ эту минуту вошла маіорша. Она несла на поднос жаренаго цыпленка и салатъ изъ огурцовъ и, только что хотла поставить сыну горячую тарелку, какъ увидла серебряный приборъ. Она сильно покраснла и остановилась безъ движенія.

– Что же, нашъ приборъ недостаточно чистъ или приличенъ для тебя? – спросила она рзкимъ, прерывающимся голосомъ.

– Вовсе нтъ, мама, – возразилъ молодой человкъ и съ нжнымъ выраженіемъ въ лиц положилъ руку на ручку ножа, гд крупными буквами было вырзано имя Люціана, – но я такъ счастливъ, что имю въ употребленіи вещь, напоминающую старое время – съ этимъ сувениромъ я никогда не разстаюсь!… Я хорошо помню своего красиваго гордаго ддушку, хотя мн было всего четыре года, когда онъ умеръ. Папа…

Стукъ и звонъ заставили его вздрогнуть и опомниться, – первый разъ въ теченіе многихъ лтъ съ языка его почти безсознательно сорвалось дорогое для него слово „отецъ“, которое строгая мать запретила ему произносить, – и она стояла передъ нимъ разгнванная, съ сверкающими глазами. Отъ ея только что вспыхнувшаго было лица отхлынула вдругъ вся кровь, и невольно дрогнувшая рука уронила тарелку на полъ.

Кормилица вскрикнула, и ребенокъ въ колыбели тоже закричалъ.

– Еслибъ это зналъ совтникъ, госпожа маіорша! У Вита можетъ сдлаться припадокъ отъ испуга, – сказала дерзко кормилица и взяла на руки раскричавшагося ребенка. Къ величайшему удивленію сына гордая суровая женщина не возразила ни слова. Она помогла успокоить крикуна, потомъ собрала съ пола черепки и вышла въ кухню. Феликсъ зналъ, какъ страстно его дядя и его гордившаяся своимъ родомъ мать желали прямого наслдника имени Вольфрама, но онъ не подозрвалъ, какую власть имлъ этотъ малютка въ монастырскомъ помсть. Молодой человкъ съ какимъ-то ужасомъ смотрлъ на жесткіе черные волосы, торчавшіе изъ подъ сбившейся шапочки.

Еслибы совтница, имвшая пять двочекъ съ нжными блыми личиками и съ синими, какъ васильки глазками, могла заглянуть въ свое земное жилище, она бы очень удивилась, увидавъ цыганенка въ сын, который ей стоилъ жизни. Смуглое худое лицо съ торчащими ушами, длинные сухіе пальцы, двигавшіеся по подушк, точно лапки паука, – таковъ былъ наслдникъ монастырскаго помстья.

– Спи, крошка, спи, спи спокойно, какъ графъ! – запла кормилица и, укачивая ребенка, прошла мимо стола, отворила дверь и вошла въ сосднюю комнату. Это былъ рабочій кабинетъ совтника, очень большая комната, огромныя въ вид арокъ окна которой выходили на передній дворъ. Ребенокъ заснулъ, а кормилица открыла окно и обратилась съ грубыми шутками къ занятымъ во двор работникамъ – нчто неслыханное въ монастырскомъ помсть! Хотя все въ дом велось на мщанскій ладъ, но прислуга держалась строго, въ безусловномъ повиновеніи, почти рабств, – Вольфрамы умли заставить себя уважать.

Маіорша, которая между тмъ вернулась и поставила на столъ другую тарелку, взглянула искоса на окно, у котораго происходилъ шумный разговоръ, но не сказала ни слова. Холодное спокойствіе, снова появившееся на ея прекрасномъ лиц, сегодня впервые показалось ея сыну неестественнымъ и непріятнымъ, – нсколько минутъ тому назадъ онъ узналъ, что благоразуміе и разсудительность и все ничтожество повседневной жизни не могли затушить тлющую искру въ уголк ея души, и отъ одного слова вспыхнуло пламя…

Противъ обденнаго стола находилась грубая каменная арка двери, за которой поднималась лстница, ведшая въ коридоръ дома съ колоннами, соединявшій монастырскую кухню и столовую гостиницы, и такимъ образомъ эта дверь соединяла оба дома. При раздл монастырскаго именія дверь была заложена кирпичами, и практическіе Вольфрамы устроили въ углубленіи шкафъ. Этотъ шкафъ теперь отперла маіорша. Тамъ лежали хозяйственныя книги и на узкой полк стояла жестяная шкатулка, въ которую складывались деньги, получаемыя за птицу и молоко.

Феликсъ мрачно смотрлъ, какъ его мать вынула изъ кармана грубый кожаный мшечекъ и высыпала изъ него мелочь въ шкатулку. Она должна была теперь, какъ прежде бдная совтница, стоять за прилавкомъ и продавать молоко, ловить для чужихъ кухарокъ требуемую птицу, срзать въ огород салатъ и кольраби и считать гроши и пфенниги.

Кусокъ останавливался въ горл молодого человка: вдругъ кормилица громко взвизгнула у окна отъ удовольствія. Онъ бросилъ ножикъ и вилку и вскочилъ съ мста.

– И ты допускаешь такую вольность, мама? – спросилъ онъ раздражительно.

– Если бы я не была благоразумна, я наврно возмущалась бы этимъ, – сказала она спокойно, запирая шкафъ. – Дитя больное и слабое – его жизнь въ рукахъ этой неотесанной бабы. Остается терпеть и молчать.

Онъ чувствовалъ, какъ кровь ударила ему въ голову, – какую великую жертву приносила эта женщина для ребенка своего брата, тогда какъ своего собственнаго сына лишила отца, потому что не хотла молчать! Онъ вспомнилъ сцены, происходившія между его родителями; онъ зналъ, что мать всегда оставалась холодной и непреклонной въ то время, какъ отецъ горячился, и последнее слово всегда оставалось за ней, а онъ, взбшенный и выведенный изъ терпнія, покидалъ комнату.