Ребенокъ обернулся, ничего не подозрвая – большого мальчика не было, а въ двери, въ которую исчезла кошка съ ея преслдователемъ виднлись какія-то странныя срыя украшенія – она была заперта. Невинный ребенокъ сначала не понялъ своего положенія, – большая раскрашенная дверь конечно отворяется, а за ней въ коридор должно быть спрятался большой мальчикъ. Іозе всталъ и побжалъ къ двери, но она не подавалась и не было ни ручки, ни ключа: только въ томъ мст, гд былъ прежде замокъ, осталось небольшое отверстіе, черезъ которое можно было посмотрть въ темный коридоръ. По ту сторону была мертвая тишина, а черезъ плотно затворенную дверь не могла пробраться даже мышь…

Ребенокъ вдругъ отчаянно закричалъ отъ страха, но тотчасъ же замолчалъ и, затаивъ дыханіе, приложилъ ухо къ двери, прислушиваясь: послышался какой-то шорохъ по полу.

– Ахъ, милый мальчикъ, отопри мн, – просилъ малютка умоляющимъ голосомъ.

Никакого отвта, никакого движенія за дверью, и онъ по прежнему оставался взаперти между этими четырьмя стнами.

Заливаясь слезами, онъ изъ всхъ силъ стучалъ маленькіми кулаченками по грязнымъ доскамъ, призывая своимъ нжнымъ дтскимъ голоскомъ тетю Мерседесъ, Яка и Дебору, всхъ, кто обыкновенно дома приходилъ къ нему на помощь, и, наконецъ, охрипши и утомившись, слъ у порога. Онъ сидлъ тутъ въ высокомъ старомъ соколиномъ гнзд, прекрасная заблудившаяся птичка, волнуемая невыразимымъ страхомъ, какъ нкогда бдный „колибри“. Еслибъ это зналъ отверженный, который покоился теперь вчнымъ сномъ тамъ за океаномъ въ тни магнолій и лавровъ на берегу Флориды!… Онъ также зналъ этотъ чердакъ, куда сваливалось все негодное къ употребленію, стны котораго были увшаны рамами или съ кусками зеркальныхъ стеколъ или съ остатками масляныхъ картинъ, и эти старомодные лари съ разнымъ хламомъ и календарями, изъ которыхъ тучами поднималась моль, поломанныя мотальницы и прялки, одвавшія домашнихъ полотномъ цлыя поколнія Вольфрамовъ отъ колыбели до могилы… Тутъ же валялись въ куч изъденныя червями сиднья стульевъ, на которыхъ еще, можетъ быть, сидла семья суконщика, переселившаяся три столтія тому назадъ въ монастырское помстье изъ узкаго городскаго переулочка. Въ одномъ углу были свалены обломки грубыхъ дтскихъ игрушекъ, полуодтыя безголовыя куклы, которыми забавлялись блокурыя дочки бдной совтницы.

Солнце постепенно уходило отъ маленькаго слухового окна, а птичка, сидвшая на подоконник еще при первомъ громкомъ крик ребенка улетла испуганная. Котята также замолкли: они лежали, прижавшись другъ къ дружк, какъ какой-нибудь срый клубокъ, и поднимали сонныя головки только тогда, когда несчастный мальчикъ, сидвшій у порога, начиналъ вдругъ громко всхлипывать.

Всякій разъ какъ мальчикъ поднималъ опухшія вки, онъ видлъ вокругъ себя разрушенные временемъ и долгимъ употребленіемъ предметы. Вс исторіи о привидніяхъ, которыя такъ усердно разсказывала ему Дебора, вдругъ ожили и выглядывали изъ обломаннаго циферблата деревянныхъ часовъ, висвшихъ у окна, изъ человческаго глаза, оставшагося на одной изъ разорванныхъ картинъ, изъ ларей, изъ кучи отломанныхъ отъ стульевъ ножекъ, кивали и махали блдными обтянутыми лайкой руками куколъ. Приходили на память и исторіи объ убжавшихъ и заблудившихся дтяхъ.

– Я никогда боле этого не сдлаю, тетя! Я никогда боле не убгу, – бормоталъ онъ всхлипывая, точно ужъ обнималъ ее за шею и, прижавшись головкой къ ея груди, шепталъ ей свои извиненія, какъ длалъ это всегда.

За дверью была та же глубокая безнадежная тишина, и только изрдка глухо доносилось со двора пніе птуховъ. На чердак стало замчаться движеніе: шорохъ легкихъ шаговъ, шуршаніе бумаги, звонъ лежавшихъ на полу фарфоровыхъ черепковъ – смлая молодая крыса, которая, несмотря на близость кошки продолжала ютиться на чердак, пронюхала, должно быть, остатки кушанья на фарфор и рылась въ черепкахъ; ея появленіе было еще ужасне мнимыхъ привидній. Мальчикъ питалъ отвращеніе къ мышамъ, и вдругъ передъ нимъ пробжала „такая огромная“, каждую минуту она могла прыгнуть на него. Съ страшнымъ крикомъ вскочилъ онъ на ноги. Крыса исчезла подъ полкой, но перепуганный ребенокъ бросался, какъ безумный, отъ одной стны къ другой, не переставая отчаяннымъ крикомъ призывать на помощь; онъ не смлъ умолкнуть ни на минуту изъ опасенія, что животное снова появится и прыгнетъ на него… Онъ все бгалъ, почти задыхаясь, покрытый потомъ, крича и рыдая, какъ вдругъ отодвинулся засовъ, и дверь отворилась.

На порог появилась высокая женщина. Ребенокъ бросился къ ней съ распростертыми рученками и пролепеталъ: „ахъ, не запирай, пожалуйста, опять дверь!… Я буду хорошимъ мальчикомъ! Я никогда больше не убгу!“

Смертельно блдное лицо склонилось надъ нимъ, и по всему лицу женщины пробжала дрожь, когда дтская рученка уцпилась за нее, но она взяла его за руку и вывела въ коридоръ.

Въ то же время тамъ появился Витъ. Онъ вышелъ изъ-за трубы и отъ удовольствія топалъ своими подковами, какъ жеребенокъ.

– Ну что, хорошо въ кладовой? Вдоволь наигрался съ котятами, – кричалъ онъ, крича во все горло.

– Это ты его заманилъ сюда и заперъ? – коротко спросила женщина какимъ-то беззвучнымъ голосомъ.

– Конечно, a то кто же? – Онъ взмахнулъ кнутомъ въ воздух и дерзко смотрлъ на женщину своими косыми хитрыми глазами.

– А ты къ чему объ этомъ спрашиваешь? Это тебя вовсе не касается… Я не выношу франтовъ, а онъ къ тому же ужасно глупъ и бжитъ за каждымъ, точно собаченка. У него кружевной воротникъ, у этой обезьяны, а его башмаки…

Онъ не могъ продолжать. Маіорша быстро крпко схватила его и больно отхлопала своими сильными руками, потомъ поставила на ноги и толнула его къ открытой двери, ведшей изъ коридора въ монастырскій домъ.

Сначала, онмвъ отъ неожиданности, онъ молчалъ. Во всю свою жизнь онъ никогда еще не былъ битъ. И кто бы ршился себ позволить это съ обожаемымъ сынкомъ совтника?… Онъ зналъ только, что другіе кричали подъ ударами его кнута, а теперь онъ и самъ закричалъ, но только съ той минуты, когда безпощадная рука поставила его на ноги… Тогда онъ какъ безумный побжалъ по коридору и съ лстницы, желзныя подковы стучали по ступенямъ, онъ ревлъ, какъ зврь, и чмъ ниже спускался, тмъ сильне. Ревъ этотъ пронзительно раздавался на лстниц и въ огромныхъ сняхъ монастырскаго двора. Вся прислуга сбжалась, и самъ совтникъ въ ужас выскочилъ изъ присутственной комнаты и принялъ въ объятія своего обезумвшаго наслдника.

Блдный, какъ млъ, отъ ужаса онъ отнесъ его въ свой кабинетъ, и рука его, гладившая худое загорлое лицо мальчика, сильно дрожала.

Витъ зналъ, что онъ страдаетъ судорогами, – служанки при немъ говорили объ этомъ и подражали его подергиваньямъ. Съ тхъ поръ эти явленія стали часто повторяться. Онъ падалъ куда ни попало и дергалъ руками и ногами, если не исполнялось какое-нибудь его желаніе. Въ настоящую минуту сильное волненіе и безграничное бшенство потрясали это худое длинное тло, и онъ съ крикомъ катался по соф, на которую положилъ его совтникъ и конвульсивно зарывался головой въ подушки. Это состояніе казалось опаснымъ, но маленькіе хитрые глаза паціента сознательно наблюдали за отцемъ, который въ тревог поспшилъ къ шкафу, чтобы взять тамъ лкарство, обыкновенно употребляемое отъ судорогъ.