— Голубчики, ангельчики мои, увезите меня поскорй куда-нибудь изъ этого проклятаго мста! упрашивалъ Конуринъ. — Вы вдвоемъ шестьсотъ франковъ проухали, а вдь я одинъ ухитрился боле восьмисотъ франковъ въ вертушки и собачки проиграть.

— Въ какія собачки? — спросила Гдафира Семеновна.

— Ну, все равно: въ лошадки, въ позда, въ вертушки. Увезите, братцы, Христа ради. Вдь я семейный человкъ, у меня дома жена, дти.

— Да вдь дома въ стуколку играете-же и по многу проигрываете, замтила Глафира Семеновна.

— То дома, матушка Глафира Семеновна, а вдь здсь на чужбин, здсь можно до того профершпилиться, что не съ чмъ будетъ и выхать.

— Насчетъ этого пожалуйста не безпокойтесь. Вмст пріхали, вмст и удемъ. Въ крайнемъ случа я свой большой брилліантовый браслетъ продамъ, а на мой браслетъ можно всмъ намъ до Китая дохать, а не только что до Петербурга.

— Завтра демъ, Иванъ Кондратьичъ, завтра… Успокойся… торжественно сказалъ Николай Ивановичъ.

— А шестьсотъ франковъ такъ ужъ и бросишь безъ отыгрыша? спросила мужа Глафира Семеновна.

— Пропади они пропадомъ! Что съ воза упало, то ужъ пропало! И не жалю…Только-бы выбраться изъ игорнаго гнзда.

— Врно, врно, Николай Иванычъ, и я не жалю. Проигралъ — впередъ наука, поддакнулъ Кожуринъ.

— Какъ вы богаты, посмотрю я на васъ! Гд такъ на обух рожь молотите, а гд такъ вамъ и большихъ денегъ же жаль. Вдь восемьсотъ франковъ и шестьсотъ — тысяча четыреста… сказала Глафира Семеновна.

— Плевать! Только-бы вынесъ Богъ самихъ-то цлыми и невредимыми! махнулъ рукой Конуринъ и прибавилъ:- Голубчикъ, Николай Иванычъ, не поддавайся соблазну бабы. демъ.

— демъ, демъ.

Разговаривая такимъ манеромъ, они пріхали въ Ниццу. Вмст съ ними хала въ позд и та дамочка, которая въ саду около игорнаго дома лежала въ истерик. Они увидали ее на станціи. Ее выводили изъ вагона подъ руки двое мужчинъ: молодой въ шляп котелкомъ и пожилой въ плюшевомъ цилиндр. Глафира Семеновна осмотрла ее съ ногъ до головы и сказала:

— Ни браслета, ни часовъ на груди, ни серегъ въ ушахъ, однако-же вотъ не унываетъ.

— Какъ не унываетъ, ежели дло даже до истерики дошло! Какого еще унынія надо? воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Истерика можетъ и отъ другихъ причинъ сдлаться.

— Ну, Глафира! Ну, баба! Въ ступ бабу не утолчешь! И откуда у тебя могла такая ярость къ игр взяться — вотъ чего я понять не могу! Есть у тебя деньги на извощика? Я пропгралъ все свое золото, серебро и банковые билеты. Переводъ на банкъ въ карман и больше ничего.

— Есть, есть, не плачь. Четырнадцать франковъ еще осталось.

У станціи они сли въ коляску и похали въ гостинницу. Ночь была восхитительная, тихая, луна свтила во всю, пахло бальзамическимъ запахомъ померанцевъ и лимоновъ, посаженныхъ въ сквер близь станціи. Молодые побги лавровыхъ деревьевъ обдавали своимъ ароматомъ.

— Ночь-то какая, ночь! восхищалась Глафира Семеновна. — Эдакое здсь благоуханіе, эдакой климатъ чудесный и вдругъ узжать отсюда, не пробывъ и недли! Вдь мартъ въ начал, у насъ въ Петербург еще лютые морозы, на саняхъ черезъ Неву здятъ, а здсь мы безъ пальто, я вонъ въ одной шелковой накидк…

— Не соблазняй, Ева, не соблазняй, откликнулся; мужъ.

— Завтра демъ? еще разъ спросилъ Конуринъ.

— Завтра, завтра… Черта-ли намъ въ благоуханіи, ежели это благоуханіе на шильничеств и ярыжничеств основано, чтобы заманить человка въ вертепъ и обобрать.

— Ну, вотъ и ладно, ну, вотъ и спасибо. Ахъ, что-то теперь моя жена, голубушка, дома длаетъ! вздохнулъ Конуринъ.

— Чай пьетъ, улыбнулась Глафира Семеновна.

— Нтъ, спитъ, поди, ужъ третій сонъ спитъ. Вотъ смирныя-то жены, которыя ежели не бодающіяся, хуже. Дура она была, совсмъ полосатая дура, что не удержала меня дома, а позволила по заграницамъ мотаться. Встань она на дыбы, бодни меня хорошенько и сидлъ-бы я теперь въ Петербург, не посялъ-бы денегъ на дорогу, не разбросалъ-бы ихъ по столамъ съ вертушками и собачками. А то вдругъ, дура, говоритъ: “позжай, посмотри, какъ въ заграничныхъ земляхъ люди живутъ, а потомъ мн разскажешь”. Восемьсотъ франковъ проиграть въ вертушки! Вдь это люди говорятъ, триста двадцать рублей. Сколько на эти деньги можно было купить судачины, буженины и солонины для семьи и для артели прикащиковъ!

— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ! Ну, чего вы стонете! Все удовольствіе своимъ стономъ отравляете! воскликнула Глафира Семеновна, — Надоли… Ужасъ какъ надоли! Скулите, какъ собака.

— Ругай меня, матушка, ругай, Христа ради! Ругай хорошенько. Стою я всякой руготни за мое безобразіе. Не собака я, а еще хуже. Ругай… А то некому меня и поругать здсь.

Конуринъ опять вздохнулъ.

— Эхъ, хоть-бы по телеграфу жена моя обругала меня хорошенько, такъ все мн легче-бы было! проговорилъ онъ.