LXIII

Просмотрвъ книгу постителей, побывавшихъ на Везувіи, и найдя въ ней всего только одну русскую фамилію, какого-то Петрова съ супрутой “de Moscou”, Глафира Семеновна взяла перо и сама росписалась въ книг: “Г. С. Иванова съ мужемъ изъ Петербурга”.

Въ это самое время къ ней подошелъ слуга изъ ресторана и сталъ предлагать почтовыя карточки для написанія открытыхъ писемъ съ Везувія. На карточк, съ той стороны, гд пишется адресъ, была на уголк виньетка съ изображеніемъ дымящагося Везувія и надпись по французски и итальянски “станція Везувій”. Это ей понравилось.

— Николай Иванычъ, Иванъ Кондратьичъ! Полно вамъ виномъ-то накачиваться! Идите сюда, позвала она мужа и Конурина. — Вотъ тутъ есть почтовыя карточки съ Везувіемъ и можно прямо отсюда написать письма знакомымъ.

— Да, да… Я давно воображалъ написать жен чувствительное письмо… вскочилъ Конуринъ.

— Николай Иванычъ! Напиши и ты кому-нибудь. Надо-же похвастаться въ Петербург, что мы были на самой верхушк Везувія. Это такъ эффектно. Помнишь, какой переполохъ произвели мы въ Петербург во время Парижской выставки, когда написали нашимъ знакомымъ письма съ Эйфелевой башни. Многія наши купеческія дамы даже въ кровь расцарапались отъ зависти, что вотъ мы были въ Париж и взбирались на верхушку Эйфелевой башни, а он въ это время сидли у себя дома съ курами въ коробу. Гликерія Васильевна даже полгода не разговаривала со мной и не кланялась.

— А ну ихъ, эти карточки! Что за бахвальство такое! отвчалъ Граблинъ, который, выпивъ вина, въ самомъ дл какъ-то поправился и пришелъ въ себя.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Вы не были на Везувіи, такъ вамъ и не интересно. А мы поднимались къ самому кратеру, рисковали жизнью, стало быть какъ хотите, тутъ храбрость. Со мной вонъ два раза дурно длалось, отвчала Глафира Семеновна.

— Надо, надо написать письмо; Непремнно надо, подхватилъ Николай Ивановичъ. — Гд карточки? Давай сюда.

Началось писаніе писемъ. Конуринъ и Николай Ивановичъ заглядывали въ карточку Глафиры Семеновны. Та не показывала имъ и отодвигалась отъ нихъ.

— Я только хочу узнать, Глаша, кому ты пишешь, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да той-же Гликеріи Васильевн. Пусть еще полгода не кланяется.

— Ну, а я перво на перво напишу нашему старшему прикащику Панкрату Давыдову.

— Ну, что Панкратъ Давыдовъ! Какой это иметъ смыслъ Панкрату Давыдову! Получитъ письмо и повситъ въ контор на шпильку. Надо такимъ людямъ писать, чтобъ бгали по Петербургу и знакомымъ показывали и чтобъ разговоръ былъ.

— Я въ особомъ тон напишу, въ такомъ тон, чтобъ всхъ пронзить.

Николай Ивановичъ долго грызъ перо, соображая, что писать, и наконецъ началъ. Написалъ онъ слдующее:

“Панкратъ Давыдовичъ! По полученіи сего письма, прочти оное всмъ моимъ служащимъ въ контор, складахъ и домахъ моихъ, что я вкуп съ супругой моей Глафирой Семеновной сего 4-16 марта съ опасностью жизни поднимался на огнедышащую гору Везувій, былъ въ самомъ пекл, среди пламя и дыма на высот семисотъ тысячъ футовъ отъ земли и благополучно спустился внизъ здравъ и невредимъ. Можете отслужить благодарственный молебенъ о благоденствіи. Николай Ивановъ”.

Прочтя въ слухъ это письмо, Николай Ивановичъ торжественно взглянулъ на жену и спросилъ:

— Ну, что? Хорошо? Прочтетъ онъ въ складахъ и такого говора надлаетъ, что страсть!

— Хорошо-то, хорошо, но я-бы совтовала теб кому-нибудь изъ знакомыхъ шпильку подставить, что вотъ, молъ, вы у себя на Разъзжей улиц въ Петербург коптитесь, а мы въ поднебесьи около изверженія вулкана стояли, отвчала Глафира Семеновна.

— Это само собой. Я знаю, на кого ты намекаешь, про Разъзжую-то поминая. На Петра Гаврилыча? Тому я еще больше чорта въ стул нагорожу сейчасъ.

— Позволь… остановилъ его Конуринъ. — Да неужто мы были на высот семисотъ тысячъ футовъ?.. Вдь это значитъ сто тысячъ сажень и ежели въ версты перевести…

— Плевать. Пускай тамъ провряютъ.

И Николай Ивановичъ снова принялся писать, а минутъ черезъ пять воскликнулъ:

— Готово! Вотъ что я Петру Гаврилычу написалъ: “Многоуважаемый” и тамъ прочее… “Шлю теб поклонъ съ высоты страшнаго огнедышащаго вулкана Везувія. Вокругъ насъ смрадъ, срный дымъ и огнь палящій. Происходитъ изверженіе, но насъ Богъ милуетъ. Закурилъ прямо отъ Везувія папироску и пишу это письмо на горячемъ камн, который только что вылетлъ изъ кратера. Головешки вылетаютъ больше чмъ въ три сажени величины, гремитъ такой страшный громъ, что даже ничего не слышно. До того палитъ жаромъ, что жарче чмъ въ четвергъ въ бан на полк, когда татары парятся. Здсь на вершин никакая живность не живетъ и даже блоха погибаетъ, ежели на комъ-нибудь сюда попадетъ. Кончаю письмо. Жена тоже не выдерживаетъ жару и просится внизъ, ибо съ ней дурно. Самъ я опалилъ бороду. Сейчасъ спускаемся внизъ на проволочныхъ канатахъ. Поклонъ супруг твоей Мавр Алексевн отъ меня и отъ жены”.

— Однако, господа, это ужъ слишкомъ! Разв можно такъ врать! воскликнулъ Граблинъ, перенесшій сюда бутылку вина и сидвшій тутъ-же.

— Какъ вы можете говорить, что мы времъ! Вдь вы не были у кратера и пока мы подвергали себя опасности жизни — вы спали на станціи. Тамъ на верху ужасъ что было, съ Глафирой Семеновной нсколько разъ дурно длалось, она въ безчувствіи чувствъ была.

— Однако, зачмъ-же говорить, что письмо пишете на камн изъ-Везувія, тогда какъ вы его пишете на станціи, за столомъ? И наконецъ, про опаленную бороду…