Шрифт:
Дорогой Владимир Федрович,
Вы меня совсем забыли — больше чем полгода от Вас ни строчки. А с Терапиано Вы в оживленной переписке. Следовательно, только для меня у Вас нет ни времени, ни охоты писать. Это грустно, тем более что я была очень больна и чуть не оглохла. Мне было очень плохо. В такие минуты необходимо дружеское участие. И Ваше молчание меня огорчило.
Огорчило, но не обидело. Вы мне когда-то писали, что Вы бессердечны. Тогда я не поверила. Впрочем, и сейчас не верю. Вы просто, мне кажется, не представляете себе, как другому трудно и тяжело и что Вы Вашим письмом могли бы помочь.
Но довольно об этом. Я совсем поправилась и чувствую себя сейчас превосходно. К тому же снова могу работать каждый день, чего уже годами не могла. Я начала писать мои воспоминания [269] , т. е. воспоминания о всех поэтах и писателях, которых я знала, с 1919 года по наши дни.
Как видите, «труд капитальный» и многотомный. И до чего нужный. Я отношусь к этому более чем серьезно и не шутя считаю «Воспоминания» делом моей жизни.
Ведь кроме меня уже почти никого не осталось, кто жил в те баснословные года и знал Гумилева, Лозинского, Шилейко и всех других.
269
Начиная с осени 1960 г. в «Русской мысли» начали появляться отдельные мемуарные очерки Одоевцевой (название «На берегах Невы» впервые появится лишь в феврале 1962 г.).
Я уже написала четыре тетради, но не дошла еще даже до расстрела Гумилева.
Я пишу подробно и стараюсь дать портреты всех, кого я знала.
К сожалению, с осени 1922 года начнется эмигрантский период. Я очень жалею, что мне пришлось так рано покинуть Петербург.
Кстати, и Вы, конечно, тоже попадете в мои «Воспоминания». Поэтому будьте милым и пишите мне о себе, чтобы я правильно изобразила Вас. Когда дойду до 1956 (кажется?) года. Года нашего эпистолярного знакомства. Что будет не скоро.
Я хочу создать памятник. Видите, какие у меня «дерзкие мечты». Памятник не себе, а поэтам и писателям, современным мне. Заставить их жить в сознании будущих читателей. Как бы воскресить их. Это ли не «дерзкие мечты»? А? Я так занята этим, что даже стихов не пишу. Кстати, читали ли Вы в «Н<овом> журнале» мои стихи «Волшебная, воздушная весна…»? [270] Ведь это о Вас и Вам.
Если я когда-нибудь еще издам книгу стихов, то посвящу их Вам. В «Н<овом> журнале» не сделала этого, чтобы не дразнить гусей, собратьев по перу.
270
Стихотворение Одоевцевой «Волшебная, воздушная весна…» было напечатано в составе подборки «Три стихотворения» (Новый журнал. 1961. № 65. С. 121–124).
А Вы? Пишете ли Вы стихи? Терапиано говорил, что Вы послали ему однострочные стихи [271] . Прочту и напишу, что о них думаю. Ну, а многострочные? Неужели совсем нет?
В заключение приношу горячую благодарность за присылку Терапиано пальто и пэнтсов. Ведь это мне пришло в голову попросить Вас. И я оглядываю Терапиано в его прекрасном пальто с чувством удовлетворенной гордости. Если бы да еще непромокаемое пальто к весне!
Терапиано, как Вы знаете, оказался для меня исключительным другом. Хотя я не имела никаких оснований рассчитывать на него. Мы с ним живем душа в душу и — что еще важнее — ум в ум. Ведь нам говорить абсолютно не с кем здесь. Слава Богу, теперь Адамович в Париже, и я часто его вижу, а то хоть волком вой, хоть закричи совой — от одиночества.
271
Марков работал над статьей «Одностроки» (Воздушные пути. 1963. № 3. С. 243–258) и сам написал ряд однострочных стихотворений. Терапиано показывал присланные одностроки Одоевцевой, см. письмо 67 в разделе: «“… В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда”: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953–1966)». 20 мая 1963 г. Д.И. Кленовский писал Д.М. Панину: «Обратите внимание на зарождение совсем нового жанра в поэзии: одностроков! <…> Отец этого нового жанра — поэт и литературовед Владимир Марков» (Из писем Дмитрия Кленовского Дмитрию Панину / Публ. Э. Бобровой // Новый журнал. 1997. № 207. С. 159–160).
Сердечно Ваша
И.О.
<На полях:> Не пострадали ли Вы от пожара? Вопрос праздный. Знаю, что нет. Я очень беспокоилась о Вас, пока от Вас не было известий.
Посылаю Вашей жене капельку духов и прошу ее подушиться ими под Новый год. На счастье.
43
18 марта 1962 г.
Дорогой Владимир Федрович,
Ваше письмо меня очень огорчило. И даже возмутило немного. О Господи! Кому же быть счастливым, как не Вам?
И что же тогда говорить и делать мне? Или Терапиано?
Единственное Ваше горе — и я ему сердечно соболезную — это смерть Бубки. Бедный король!
Остальное же не только благополучно, но — с моей точки зрения — просто великолепно.
Но, видно, Вы, к сожалению, очень похожи на Г<еоргия> Владимировичах Он тоже ничему радоваться не умел и страстно искал поводов для беспокойства и огорчений. Их, впрочем, у него было несравненно больше, чем у Вас. Он вечно ел себя поедом. И вечно ждал катастрофы. Не только в последние мрачные годы его жизни, но когда все складывалось для него — как сейчас для Вас — на редкость удачно.
Дорогой Владимир Федрович, я Вас очень прошу и заклинаю памятью Г<еоргия> В<ладимировича>, — опомнитесь! Постарайтесь себя переделать.
Уверяю Вас, что это возможно. У Вас ведь очень сильная воля. Ведь и Г<еоргий> В<ладимирович> погиб главным образом от «душевного запоя» и тоски. Отсюда и болезнь сердца.
Конечно, Вам будет легче справиться с собой, чем ему. Но и он, несмотря ни на что, мог бы еще долго жить, если бы сумел победить этот «запой».
Простите меня, что я пишу Вам такие неприятные вещи. Но мое искреннее желание Вам добра дает мне на это право. Не сердитесь на меня. И постарайтесь понять меня.