Шрифт:
Выбираясь из ручья, Женька тупо удивлялся: ну какие пещеры могут быть в обыкновенном белорусском лесу? А если блиндаж или землянка, так его уже немцы наверняка оприходовали.
Немцев, чтоб им… было полно. «Рогоз» чуть не налетел на спящих на полянке — не меньше отделения, хорошо, что без часового. Дальше фыркали в кустах лошади, пришлось вновь обходить. Шли очень медленно, и правильно делали: прислонившись к сосне, стоял немец — во тьме лишь очертания каски можно различить и тихое бормотание, — тоскливо и однообразно ругался. Под эти монотонные проклятья, обращенные то ли к войне, то ли к отдельно взятой несчастливой солдатской судьбе, опергруппа опять пятилась, обходила… Земляков уже взмок от этого безмолвного осторожного движения, когда и слух, и зрение напряжены так, что кровь в ушах начинает стучать, как молотком. Михась обернулся, вновь сунул ствол в лицо Лебедева, видимо считая, что подследственный умышленно ветви задевает. Лейтенант вяло откидывал голову, уклоняясь от карабина, — совсем изнемог художник…
— Тут, — едва угадываемый Михась остановился.
Невысокие елочки, дальше пара сосен повыше, за ними угадывается широкое пространство поля. Нет, даже намека на пещеру или землянку не уловить…
— …im Morgengrauen, [101] — сказали чуть левее.
Опергруппа беззвучно легла — навстречу шла цепочка немцев: мягко топали по хвойному ковру сапоги, иногда мутно взблескивал металл оружия…
Немцы прошли в трех шагах. Не заметили. Простучала в отдалении короткая автоматная очередь. Чуть громче заговорили на опушке. Черт, да сколько же здесь немцев?!
101
…на рассвете (нем.).
Землякова тронули за рукав — вперед нужно. Женька прополз, лег рядом с проводником. Впереди дергались ноги Лебедева — художник натужно ввинчивался прямиком в землю. Глядя на эти червяковые движения, Женька почувствовал себя не очень — прямо самопогребение какое-то. Лейтенантские сапоги скрылись под корнями елочки, стоящей на крошечном пригорке, — видимо, какая-то барсучья нора. Михась дернул за рукав — лезь!
— Нет, мне с краю нужно, — прошептал Женька.
Проводник дернул плечом и ужом ввинтился в щель норы — теперь Земляков мог хоть разглядеть этот узкий горизонтальный провал.
— Впихивайся, — прошептал Нерода.
— Так мне раньше выходить, — возразил Женька, чувствуя, как зашевелилось в душе абсолютно неуместное суеверное чувство страха перед сырой землей.
— Угу, выходить тебе… — Старлей вытер потное лицо. — Недодумали мы. Тебе каска нужна, противогаз. Хотя бы коробка. Не похож ты на немца. Вообще не покатит…
— Форма есть, натяну, покатит. Зря, что ли, тащили.
— Повяжут как миленького. Рожа, сапоги… Из амуниции — только знание их фатерляндского «гав-гава». Оружие и то…
— Полагаешь, фрицы сейчас на уставной вид много внимания обращают?
— Не особо, но рисковать ни к чему. Надо правильный образ дополнить.
— Предлагаешь немца взять?
— А фигли? Их тут как собак недоенных.
— Я тож пойду, — зашептал из норы Михась. — Без меня заблудитесь…
— Ты поднадзорного утрамбуй. Он такой… мигом затеряется. И имущество прими, — Нерода передал в щель вещмешки и остальную мешающую поклажу. — Пошли, Жека…
…Под носом был корень и, кажется, что-то шевелилось. Насекомые или иные гадкие черви — мерзко. Андрон лежал на животе, низкий свод «норы» давил на поясницу. Хорошо, что кобура пустая, иначе бы не втиснулся. Ноги неудобно подогнулись, вещмешок у сапог. Папка в мешке все-таки смялась. Ничего, главному содержимому это едва ли повредит, остальное можно разгладить утюгом.
Грядет. Наступает великое время — Эра Абсолютной Художественной Свободы. Невозможно не чувствовать её дыхание, если, конечно, Художник не продаст Свободу за ту миску идеологической похлебки и уже давно протухших и подернутых плесенью фальшивых идеалов. Семья, отчизна, родина… Да что она сделала для Художника, эта ваша нищая родина?!
Ушли… Самый удачный момент. Мальчишка вынослив, как дворняжка, но от ножа отбиться не сможет. Земля приглушит стоны…
Лебедев шевельнулся, пытаясь сунуть руку в карман — низкий свод не пускал, не давал приподняться даже на сантиметр. И для размаха мало места. В пах, пожалуй, не попасть. В горло? Запачкает кровью… Андрон напрягся — черт возьми, пальцы никак не могли протиснуться к ножу.
— Ты чаго вошкаешься? — с угрозой прошептал мальчишка.
— Душно. Давай поменяемся. Вздохнуть мне нужно.
— Посля подыхаешь. Ляжы.
— У меня легкие после воспаления…
— Кабыле те лёгкия…
Чувствуя, как в подбородок ткнулось острое, Лебедев замер. Мерзавец. Ножом грозит, палач деревенский. Поцарапал ведь, как теперь бриться? И так кожные раздражения измучили. Ножом — в лицо. Малолетнее животное, скот…
Нож исчез, но Андрон решил больше не рисковать. Представится еще момент. Да, можете сколько угодно глумиться над свободой Художника, но немыслимо Художника удержать в цепях. Земля давила на спину и грудь, а Лебедев привычно ускользнул от этого ада, представил светлую мастерскую, новый мольберт, переплеты высоких старинных окон. И верхнее, обязательно верхнее освещение. Интересно, какое небо в Берлине? Спокойное небо культурной европейской столицы. Нет, в промозглой и убогой Гатчине разве можно истинно Творить…
Без автомата и вещмешка было полегче. Земляков крался за старшим товарищем, держа наготове «кольт». Самоубийство чистой воды, на соседней полянке коротко блеснуло желтым светом — сидели немцы, прикрываясь плащ-палаткой. Видимо, карту изучают. Поблизости лежали спящие — кто-то похрапывал, кто-то посапывал в высокохудожественном лебедевском стиле. Бродил часовой, сгорбившийся под тяжестью винтовки. Нет, часовой «Рогозу» не подходил: и на виду, и хватятся сразу. Нерода отступил, скользнул за кусты, тут же замер, придержав напарника — Женька с опозданием заметил под ногами жестянку из-под колбасы.