Шрифт:
— Они местные, деревенские, за садом надзирают, — пояснила женщина.
Дом из желтого мрамора с полуколоннами по всем стенам и плоской крышей выступил из земли как-то сразу. Их провели и усадили внутри чего-то вроде полукруглой стеклянной беседки, одной гранью примыкающей к дому. Снаружи она была вся заплетена диким виноградом; внутри по стенам шли белые мраморные же скамьи, стоял шестиугольный столик с инкрустацией. Здесь, несмотря на сквозной проход в дом, казалось уютно и укромно.
Женщина извинилась и исчезла на полчаса. Явилась уже с другой прической, переколов косу нарядными шпильками, и в длинном домашнем платье коричневого бархата. Перед собой катила сервировочный столик со множеством пустой и полной посуды и кофейником. Выгрузила это перед мужчинами на столик и, слегка поклонившись, села поодаль.
Таиру всегда претила манера здешних европеизированных домохозяек, даже высокопоставленных, лезть с гостями за один стол и потом носиться из гостиной в кухню и обратно с недоеденным кусом во рту. Это считалось, как ни парадоксально, знаком уважения гостю и практиковалось даже тогда, когда в наличии были и кухарка, и домашняя работница. Конечно, хозяин — раб гостя, его честь — сделать, чтобы гость наслаждался его угощением и обществом, но тогда зачем он при этом ублажает и себя самого?
Убедившись, что они справились с кофе, печеньем и фруктами, женщина еще раз поклонилась и снова скрылась в глубине дома.
— Вы с ней поосторожнее, Таир-хан, — отверз уста его сопровождающий. — Перламутровые тени у нее на коже — явно следы стандартного допроса «огнем и железом». Я здешнюю технику, что вовсю применялась уже при Эйтельреде, знаю весьма хорошо. И — вы обратили внимание? Шрам над грудью. И лицо.
— Красивое лицо, только худое слишком.
— Да, и почти без мимики. Их учат владеть собой.
— Кого — их?
Пройдя сквозь их эркер торопливо спустилась в сад моложавая дама лет сорока пяти. Поверх шелкового одеяния на ней был серый рабочий халат, рукава засучены, пальцы и ладони в земле. Оглядела их чуть затуманенными близорукими глазами, невозмутимо произнесла:
— Мир вам.
— Это моя матушка, она сажает тепличные розы у фасада, а оранжерея тут рядом, — пояснила женщина, возвращаясь с коробкой тонких сигар, пепельницей и серебряной зажигалкой. — Вы не пьете вина, однако от табака ведь не отказываетесь? Мне дали это понять наши ньюфики.
— Кто?
— Ньюфаундленды. Их здесь ради детей заводят. Сторожа, отличные няньки и утонуть не дадут. Но к дыму и перегару подозрительны.
Пока они выбирали сигары, обрезали их и дымили, — табак оставлял желать лучшего, некрепкий, хотя довольно ароматный — она все так же сидела на дальней скамье, полузакрыв глаза и скрестив на коленях руки с гладкими, длинными пальцами.
— А теперь пойдемте, я вас выведу главным ходом. Вы извините, внутри еще ремонтируют.
Перед ними раскрылась анфилада комнат под стеклянным потолком, соединенных широкими проемами: затянутых антикварным утрехтским бархатом, французским гобеленом в букетах и лентах, кордовской тисненой кожей или эроской парчой, по плотности ей не уступающей. Заставленных драгоценной мебелью, резьба на которой была отполирована временем; фарфоровыми вазами — высокими, со срезанными цветами, и широкими, плоскими, куда были посажены крошечные деревца, копии обычных, много превосходящие их красотой. Увешанных картинами ни холсте, пергаменте и японском шелке.
Из каждой секции анфилады двери, закрытые или полуоткрытые, вели в иные покои. Здесь мелькал то слоноподобный, с округлыми формами диван, то золоченая, из кованого кружева, оторочка кровати. Тропа посреди наборного паркета и ее ответвления к этим дверям были составлены из пыльных следов — единственное нарушение гармонии.
На веранде, увитой плющом и дикими розами, было пусто — лишь буфет во всю стену, что примыкала к дому, и огромный стол в форме дубового листа: чтобы сотрапезники сидели и вместе, и каждый сам по себе.
Парк перед домом был ухожен куда более сада: купы сиреневых кустов вокруг цветущих газонов, дерновые скамьи и дорожки, мощенные кирпичом, забитым на торец. Двое молодых людей, один с книгой, другой — с кучкой маслянистых деталей на клеенке, подняли головы и приподнялись со своей скамейки; поздоровались с тем же привычным добродушием, что и пожилая дама.
— Мои старшие братья, Эно и Элин, студенты. Их род занятий обычно не позволяет им интересоваться моими делами и контактами.
Вдоль фасада вместо камня шла решетка из копий. Женщина вывела их за ворота, достала из выреза платья свисток и дунула. Звука не было слышно, однако он ударил в уши и прошел по всему телу.
Подскакал всадник, ведя еще двух коней в поводу — в гладкой темно-зеленой тафье и халате без оторочки, угрюмый, со шрамом, который выступал из-под края его шапочки.
— Керт, проводишь моих гостей до границы усадеб.
На слово «гостей» был сделан чуть заметный нажим.
— Погодите! — Таир-хан, внезапно решившись, оторвал от покрывала самую крупную подвеску — единственную с камнем: густо-алый рубин из северо-лэнских копей. Под тяжелым взглядом Стагира протянул женщине.
— Ты не такая, как здешние цесарки. Мне все равно, кто ты: служанка или подруга одного из нынешних держателей власти, смертная или огненная джинна. Я хочу, чтобы у тебя была хоть часть того, что я привык считать собой. Для этого и делают подарки, верно ведь? Я не пытаюсь приобрести в тебе друга — друзей не покупают, ими становятся. Ты, может быть, слышала, что я привез мир, я хотел мира со всей землей Эдина и Эрка…