Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения 1939-1961
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Первый доход: бутылки и пробки…»

Первый доход: бутылки и пробки. За пробку платят очень мало — За десяток дают копейку. Бутылки стоят очень много — Копейки по четыре за штуку. Рынок, жарящийся под палящим Харьковским августовским солнцем, Выпивал озера напитков, Выбрасывая пробки, Иногда теряя бутылки. Никто не мешал смиренной охоте, Тихим радостям, безгрешным доходам: Вечерами броди сколько хочешь По опустевшей рыночной площади, Собирай бутылки и пробки. Утром сдашь в киоск сидельцу За двугривенный или пятиалтынный И в соседнем киоске купишь «Рассказ о семи повешенных». Сядешь с книгой под акацию И забудешь обо всем на свете. Сверстники в пригородных селах Ягоды и грибы собирали. Но на харьковских полянах Росли только бутылки и пробки.

18 ЛЕТ

Было полтора чемодана. Да, не два, а полтора Шмутков, барахла, добра И огромная жажда добра, Леденящая, вроде Алдана. И еще — словарный запас, Тот, что я на всю жизнь запас. Да, просторное, как Семиречье, Крепкое, как его казачьё, Громоносное просторечье, Общее, Ничье, Но мое. Было полтора костюма: Пара брюк и два пиджака, Но улыбка была — неприступна, Но походка была — легка. Было полторы баллады Без особого складу и ладу. Было мне восемнадцать лет, И — в Москву бесплацкартный билет Залегал в сердцевине кармана, И еще полтора чемодана Шмутков, барахла, добра И огромная жажда добра.

МОЛОДОСТЬ

Хотелось ко всему привыкнуть, Все претерпеть, все испытать. Хотелось города воздвигнуть, Стихами стены исписать. Казалось, сердце билось чаще, Словно зажатое рукой. И зналось: есть на свете счастье, Не только воля и покой. И медленным казался Пушкин И все на свете — нипочем. А спутник — он уже запущен. Где? В личном космосе, моем.

СОРОКОВОЙ ГОД

Сороковой год. Пороховой склад. У Гитлера дела идут на лад. А наши как дела? Литва — вошла, Эстония и Латвия — вошла В состав страны. Их просьбы — учтены. У пограничного столба, Где наш боец и тот — зольдат, Судьбе глядит в глаза судьба. С утра до вечера. Глядят! День начинается с газет. В них ни словечка — нет, Но все равно читаем между строк. Какая должность легкая — пророк! И между строк любой судьбу прочтет, А перспективы все определят: Сороковой год. Пороховой склад. Играют Вагнера со всех эстрад, А я ему — не рад. Из головы другое не идет: Сороковой год — Пороховой склад. Мы скинулись, собрались по рублю. Все, с кем пишу, кого люблю, И выпили и мелем чепуху, Но Павел вдруг торжественно встает [38] : — Давайте-ка напишем по стиху На смерть друг друга. Год — как склад Пороховой. Произведем обмен баллад На смерть друг друга. Вдруг нас всех убьет, Когда взорвет Пороховой склад Сороковой год.

38

Но Павел вдруг торжественно встает. — Павел Коган.

КУЛЬЧИЦКИЙ

Васильки на засаленном вороте Возбуждали общественный смех. Но стихи он писал в этом городе Лучше всех. Просыпался и умывался — Рукомойник был во дворе. А потом целый день добивался, Чтоб строке гореть на заре. Некрасивые, интеллигентные, Понимавшие все раньше нас, Девы умные, девы бедные Шли к нему в предвечерний час. Он был с ними небрежно ласковый, Он им высказаться давал, Говорил «да-да» и затаскивал На продавленный свой диван. Больше часу он их не терпел. Через час он с ними прощался И опять, как земля, вращался, На оси тяжело скрипел. Так себя самого убивая, То ли радуясь, то ли скорбя, Обо всем на земле забывая, Добывал он стихи из себя.

ОРФЕЙ

Не чувствую в себе силы Для этого воскресения, Но должен сделать попытку. Борис Лебский. Метр шестьдесят восемь. Шестьдесят шесть килограммов. Сутулый. Худой. Темноглазый. Карие или черные — я не успел запомнить. Борис был, наверное, первым Вернувшимся из тюряги: В тридцать девятый Из тридцать седьмого. Это стоило возвращения с Марса Или из прохладного античного ада. Вернулся и рассказывал. Правда, не сразу. Когда присмотрелся. Сын профессора, Бросившего жену С двумя сыновьями. Младший — слесарь. Борис — книгочей. Книгочий, Как с гордостью именовались Юные книгочеи, Прочитавшие Даля. Читал всех, Знал все. Точнее, то немногое, Что книгочей По молодости называли Длинным словом «Все». Любил задавать вопросы. В эпоху кратких ответов Решался задавать длиннейшие вопросы. Любовь к истории, Особенно российской. Особенно двадцатого века, Не сочеталась в нем с точным Чувством современности, Необходимым современнику Ничуть не менее, Чем чувство правостороннего автомобильного движения. Девушкам не нравился. Женился по освобождении На смуглой, бледной, маленькой — Лица не помню — Жившей В Доме Моссельпрома на Арбатской площади. Того, на котором ревели лозунги Маяковского. Ребенок (мальчик? девочка?) родился перед войною. Сейчас это тридцатилетний или тридцатилетняя. Что с ним или с нею, не знаю, не узнавал. Глаза пришельца из ада Сияют пламенем адовым. Лицо пришельца из ада Покрыто загаром адовым. Смахнув разговор о поэзии, Очистив место в воздухе, Он улыбнулся и начал рассказывать: — Я был в одной камере С главкомом Советской Венгрии, С профессором Амфитеатровым, С бывшим наркомом Амосовым! Мы все обвинялись в заговоре. По важности содеянного, Или, точнее, умышленного, Или, точнее, приписанного, Нас сосредотачивали В этой адовой камере. Орфей возвратился из ада, И не было интереснее Для нас, поэтов из рая, Рассказов того путешественника. В конце концов, Эвридика — Миф, символ, фантом — не более. А он своими руками Трогал грузную истину, Обведенную, как у Ван Гога, толстой черной линией. В аду — интересно. Это мне на всю жизнь запомнилось. Покуда мы околачивали Яблочки с древа познания, Орфея спустили в ад, Пропустили сквозь ад И выпустили. Я помню строки Орфея: «вернулся под осень, а лучше бы к маю». Невидный, сутулый, маленький — Сельвинский, всегда учитывавший внешность своих последователей, принял его в семинар, но сказал: — По доверию к вашим рекомендаторам, а также к их красноречию. В таком поэтическом возрасте личность поэта значит больше его поэзии. — Сутулый, невидный, маленький. В последнем из нескольких писем, Полученных мною на фронте, Было примерно следующее: «Переводят из роты противотанковых ружей в стрелковую!» Повторное возвращение Ни одному Орфею Не удавалось ни разу еще. Больше меня помнят И лучше меня знают Художник Борис Шахов, Товарищ орфеевой юности, А также брат — слесарь И, может быть, смуглая, бледная Маленькая женщина, Ныне пятидесятилетняя, Вышедшая замуж И сменившая фамилию.

«Когда мы вернулись с войны…»

Когда мы вернулись с войны, Я понял, что мы не нужны. Захлебываясь от ностальгии, От несовершенной вины, Я понял: иные, другие, Совсем не такие нужны. Господствовала прямота, И вскользь сообщалося людям, Что заняты ваши места И освобождать их не будем, А звания ваши, и чин, И все ордена, и медали, Конечно, за дело вам дали. Все это касалось мужчин. Но в мир не допущен мужской, К обужам его и одежам, Я слабою женской рукой Обласкан был и обнадежен. Я вдруг ощущал на себе То черный, то синий, то серый, Смотревший с надеждой и верой Взор. И перемену судьбе Пророчествовали и гласили Не опыт мой и не закон, А взгляд, И один только он — То карий, то серый, то синий. Они поднимали с земли, Они к небесам увлекали, И выжить они помогли — То синий, то серый, то карий.

«Интеллигенты получали столько же…»

Интеллигенты получали столько же И даже меньше хлеба и рублей И вовсе не стояли у рулей. За макинтош их звали макинтошники, Очкариками звали — за очки. Да, звали. И не только дурачки. А макинтош был старый и холодный, И макинтошник — бедный и голодный Гриппозный, неухоженный чудак. Тот верный друг естественных и точных И ел не больше, чем простой станочник, И много менее, конечно, пил. Интеллигент! В сем слове колокольцы Опять звенят! Какие бубенцы! И снова нам и хочется и колется Интеллигентствовать, как деды и отцы.