Сначала сестры пришли в восторг от Нининых стихов, но потом Катя сказала, что она читала «очень похожие». А Натка твердила:

— Ну совсем, как настоящие.

Подружек к ним не пускали, но Гранька все же прорвалась, улучив минутку, когда бабушка вышла во двор развешивать белье.

— Че, ишшо не околели?

— А мы не собаки, чтобы окалевать, — сердито отозвалась Катя. — Ты вот можешь заразиться от нас. К нам из-за болезни ходить нельзя.

— На-кось! Не заражусь. Мамка сказала, че на мне всякая заразная воша подохнет, — отпарировала Гранька и похвасталась: — А мы вскорости на новую квартиру переезжаем. Все барахло уже поснимали, прощаться пришла. — Гранька оглядела комнату. — Хорошо у вас, чист о. — Погрустнев, шмыгнула веснушчатым носом и призналась — Неохота мне уезжать, там ребятишки больно хулиганят, дерутся почем зря. Идти надо, а то ваша бабушка надает мне по зашеям. Ну, прощевайте. — Гранька протянула руку дощечкой. Потом вышла на середину детской и низко поклонилась в пол. Бабьим голосом чуть ли не пропела: — Уж не обижайтесь, может, че не так сделала, может, че не так сказала.

Растроганные сестры принялись утешать: что это она выдумала, может быть, они ее обижали, это только нечаянно, пусть она тоже на них не сердится.

Гранька с хитрецой щурилась. Сестры не знали, что час назад Степанидиха прощалась с соседями и говорила те же самые слова.

Доктор разрешил Кате и Натке встать, а Нине пришлось лежать — какое-то осложнение на ноги. По утрам Коля переносил ее в столовую на диван. Нина завидовала сестрам: счастливые, Катя ходит в школу, Натке купили на барахолке пимы, и ее стали выпускать на улицу. Мама сказала, что летом отвезет Нину в деревню.

Скорее бы лето! Скорее бы в рощу!

От крыльца Камышиных до калитки, ведущей в рощу, десять шагов. Сразу за калиткой — полянка, расчищенная под крокетную площадку. А кругом березы, березы, березы, из-за них и забора не видно. Посредине рощи — аллея, обсаженная елями. Раньше аллею посыпали красным песком, теперь она поросла мохом. У самого дальнего забора, куда летом надо пробираться через заросли лопухов, лебеды и чертополоха, цветет черемуха. А первые фиалки! Их разыщешь не сразу, они любят играть в прятки, прикрываясь потемневшими под снегом палыми листьями или прошлогодними травинками. Фиалки пахнут листьями, за которыми прятались, снежной свежестью и солнцем. Солнце ведь тоже приносит запахи. Но главная радость — березы. Обнимешь березу, а она как живая, теплая, прислушаешься — листья тихонько-тихонько лопочут когда ласково, когда жалостливо, а когда и сердито. Береза живая! По-своему, конечно. Ведь плачет же она, если ее кору искромсают хулиганы ножами. Будто даже кровью плачет. Самой нарядной береза бывает, когда она закудрявится сережками. Бабушка говорит, не зря про березу поется — «раскудря-кудря-кудрявенькая». Весной роща светлая, распускаются листья на березах, и свет в роще особенный, какой-то радужный.

В роще бегай сколько хочешь — никто не скажет: «Не шуми». В роще можно даже кричать, и никто не оборвет: «Веди себя приличней». Захочешь — и на дерево залезешь. Легче всего на рябину. Две рябины растут у небольшого овражка. В нем долго еще под прелыми листьями лежит лед. А летом весь овражек зарастает крупными ромашками.

Каждый день, когда Натка возвращалась с улицы, она сообщала Нине, что снег «и не думал еще таять».

Раз Нина не выдержала — решила сама проверить: притворилась, что спит, а когда все ушли из детской, добралась, держась за стену, до окна за гардеробом. С трудом залезла. Сначала все было тихо, она терпеливо ждала. И вдруг — дзинь, будто стекло о стекло стукнуло. Ага, вот оно: сверкнула льдинка, и тотчас же что-то дзинькнуло… Неужели скоро весна?! Весна… Но что же это такое! Ноги совсем не слушаются, ноги не гнутся! Нина от страха громко закричала. Прибежал Коля.

— Ты что? Зачем сюда залезла? Вот дурак-то. — Он снял Нину и отнес ее на диван.

Вечером Коля сказал маме:

— Надо, чтобы Нина дышала свежим воздухом.

Он вытащил из кладовки старое кресло-качалку с провалившимся сидением, починил его. Закутанная в одеяло, Нина сидела на крыльце в кресле-качалке. На снег было больно смотреть, грудь распирало от холодного чистого воздуха.

Под навесом, в навозе у сарая, копошились воробьи. Похоже, что все-таки скоро весна — вон сколько сосулек по карнизу крыши.

— Натка, сбегай за ворота, посмотри.

— Ручьев еще нету, — доложила Натка и умчалась. Вернулась она с незнакомой девочкой; в коротком пальто и шапке-ушанке, высокая, коренастая, она смахивала на мальчишку. За ней плелся черный кудлатый пудель, у пса одно ухо поднято, другое повисло, на глазу бельмо.

— Вот, познакомься, — сказала сияющая Натка.

Девочка протянула Нине широкую руку и, крепко сжав Нинины пальцы, мальчишеским голосом сказала:

— Мара, — и, кивнув на Нинины ноги, спросила: — Что, болят?

— Не очень, только ходить не могу. Это твоя собака?

— Моя. Пэдро, пойди сюда!

— Так собак не называют, — сказала Натка.

— Собак называют по-всякому. Это братишка придумал ему такое имя. Пэдро, дон Пэдро. — Мара погладила пуделя, а он лизнул ей руку.

— У тебя много братьев?

— Есть. Микчишка.

— У вас какие-то понарошечные имена: Пэдро, Мара, какой-то Микчишка! — Натка расхохоталась.

— Ох ты и глупая! — обозлилась Мара. — Во-первых, Пэдро — это собака, а меня зовут Марианна, а Мику — Максим. Пэдро, пошли!