— Под кандальный звон? — спросила Нина.

— Да, под кандальный звон. Полк прибыл в Читу через десять месяцев. Там я и родилась. Принимала меня ссыльная акушерка, крестили в церкви, которую строили декабристы. А когда полк добрался до Дальнего Востока, у меня уже был братец. Вот сколько времени понадобилось для этой дальней дороги. Вероятно, все, что пришлось маме увидеть и пережить в самом начале своей самостоятельной жизни, сделало ее такой сдержанной и требовательной не только к нам, детям, но и ко всем окружающим. Представляешь, в семнадцать лет она стала не только «ваше благородие», но и «матушка заступница». Не знаю, как она ухитрялась, ведь у нее не было медицинского образования, но в пути она лечила солдат. Чем? Настоями трав и мазями. Она сама их приготовляла на бивуаках. Научилась она этому искусству у своей матери, которая тоже лечила солдат и окрестных киргизов. Мама писала письма родным солдат, умела за них и заступиться, ты ведь знаешь, что тогда применялись телесные наказания. Отец мне рассказывал, что маминого языка, несмотря на ее молодость, офицеры побаивались…

Солдаты свою заступницу боготворили, — продолжала рассказывать мама, — был такой случай: застрял в грязи возок, в котором ехала мама. Солдаты распрягли лошадей и вытащили возок, несли его через грязь на руках, мама тогда ждала меня. Потом маме тоже не очень легко жилось. Семья была большая, кроме меня и Коли, еще четверо, они все умерли от скарлатины. Недвижимого имущества не было, жили на армейское жалование. Вероятно, нам трудно приходилось бы, если бы не мамины уроки, к нам на дом приходили ученики. Мама ни за что не хотела, чтобы Коля стал военным, отец ведь участвовал в обороне Порт-Артура. Там и погиб. Помню, был еврейский погром — мама спрятала у нас в доме евреев, а когда пришли черносотенцы, вышла к ним и заявила, что никому не позволит оскорбить дом русского дворянина. За дверями стоял денщик с ружьем, а мама под шалью спрятала револьвер…

Пришел Коля, и на этом рассказ о бабушке оборвался.

Выехали они еще до восхода солнца на попутной подводе, которую Домнушка подрядила на базаре.

Мама, целуя и крестя Нину, напутствовала: «Смотри, слушайся Домнушкину сестру, пей молоко, одна в лес не ходи и не скучай. Я скоро за тобой приеду». Бабушка сказала: «Будь умницей».

Сначала телега тарахтела по булыжникам, потом ее корежило на ухабах. Нина лежала, свернувшись калачиком, на свежем сене. Домнушка прикрыла ее одеялом. Небо быстро светлело, по нему словно разлился брусничный сок. Домнушка разговаривала с хозяином подводы. Он на что-то жаловался баском с хрипотцой.

— Теперича каждый много об себе понимает…

Нина засыпала и просыпалась, она видела лес; он рос по обеим сторонам дороги, и такой густой, что за стволами деревьев темным-темно. Потом открылась просека, длинный зеленый коридор, а когда Нина проснулась в другой раз, никак не могла понять, куда она попала. Она лежала на широкой лавке. Потолок низкий, пол некрашеный, стол — выскобленный добела. В переднем углу закопченная икона. На печке какое-то тряпье. Может, это все сон? Нужно покрепче зажмурить глаза, и тогда проснешься в детской. Нет, ничего не получается. Она долго и терпеливо ждала. Наконец, вошла Домнушка. Но это все еще продолжался сон: вошли сразу две Домнушки.

— Вот и выспалась, — сказала одна Домнушка и, показав на другую, пояснила: — Сестра моя будет, Марфушка. У нее и погостишь.

Тут Нина поняла, что все это не сон, а правда, и ей вдруг стало тоскливо, захотелось зареветь. Но было совестно, и она сдержалась. Удивительно, до чего Марфушка похожа на Домнушку. Такая же худущая, такой же сивый пучок на макушке, так же поминутно вытирает слезящиеся глаза.

Марфушка принялась выкладывать сестре деревенские новости. Домнушка хлопала себя руками по тощим бедрам и приговаривала: «Надо же!» или: «Ах чтоб его пятнало».

— Так, говоришь, Краснуля пропала у Сидорихи! Надо же!

— Так Васька Кривой чуть от денатурки не сгорел! Ах чтоб его пятнало!

Нине стало скучно.

— Можно мне на улицу пойти? — она взглянула на Домнушку.

— А чего ж нельзя. Ступай, погляди на деревню.

Нина вышла на высокое без перил крыльцо. Вот она, оказывается, какая бывает деревня! Дрова свалены в кучу. У старенькой сараюшки копошатся куры. Забор из длинных жердей, калитки нет. Где же тут играть? Ни травы, ни деревьев. Нина вернулась в избу. Когда Марфушка, схватив кринку, помчалась за молоком, Нина подошла к Домнушке.

— Возьмите меня домой. Я не хочу здесь оставаться.

— Не могу я. Поправляться тебе надо. Бабушка и мамочка на меня обидятся. — И, желая утешить, добавила — Это попервости, а потом попривыкнешь, с ребятишками ознакомишься.

— А у вашей сестры дети есть?

— Какие там дети! Она вековушка. — Домнушка вздохнула.

— Как это вековушка? — не поняла Нина.

— По-городскому, стало быть, старая дева.

— А почему она осталась старой вековушкой?

— Мы ведь из бедных. — Домнушка вздохнула еще громче. — Беднее нас никого в деревне не было. Таких-то не шибко сватают.

— А вы?

— Я в городе жила, а Марфушка по чужим дворам ходила, в няньках с семи лет.

— С семи лет! — ужаснулась Нина. Натке семь лет. Попыталась представить Натку в няньках и не смогла. — А зачем она в няньки пошла?

— Изба наша сгорела, вот и пошла. Всем нам тогда хоть по миру идти в пору было. Так Марфушка век по чужим людям бы маялась. Спасибо, крестная перед смертью свою избу ей отказала.